Или, может, рассказать ему про «гуманитарные бомбардировки» Югославии в тех же девяностых? Про разнообразные «цветные революции»? Про Ближний Восток нулевых? Про события недавнего времени на братской Украине, залившие восток страны кровью тысяч невинных людей – детей, стариков, женщин? Про всемирное рабское поклонение зеленым бумажкам с портретами давно почивших президентов? О чем же тогда?

– Может, и расскажу. Но не сейчас. Ты мне лучше скажи, с винтовкой все в порядке? А то что-то мне подсказывает, что оружие нам может понадобиться. Я-то в таком старье, увы, не разбираюсь, только в музее и видел.

– Сейчас гляну, Виталий. – Не прореагировав на «старье», поручик сочно клацнул затвором, осматривая трехлинейку.

– Ну, тут все в порядке, хоть сейчас в бой. И патронов прилично, почти полсотни в подсумках. Да, прости, что не поблагодарил сразу – спасибо за револьвер. Жаль, патронов всего семь.

– Хорошо, что напомнил. – Подтянув к себе полевую сумку, я вытянул из петельки фиксирующий ремешок и откинул клапан. – Поглядим, что внутри, может, и боеприпасы к твоему короткостволу отыщутся.

Уже привыкший к множеству непонятных слов Гурский смолчал, с интересом наблюдая за моими изысканиями. Патроны и на самом деле нашлись, целые три узкие картонные коробочки с не вызывавшей сомнений надписью «Револьверные патроны, калибр 7,62-мм. 14 штук». Поскольку ничего подобного я раньше не видел, ради интереса вскрыл одну. Патроны в коробке оказались расположены в шахматном порядке, один капсюлем кверху, второй наоборот. Из горлышек зауженных кверху длинненьких латунных гильз виднелись заглубленные плоские головки пуль.

Помимо боеприпасов в планшете обнаружилась чистая школьная тетрадка в линейку, пара очиненных карандашей, с десяток патронов к трехлинейке россыпью, половина с зелеными вершинками, половина с красными, банка рыбных консервов, простенький перочинный нож с одним лезвием, початая пачка «Беломорканала», коробок спичек, три завернутых в видавший виды носовой платок сухаря и сложенная пополам газета. Карты, на которую я втайне надеялся, не нашлось. С другой стороны, если б и нашлась, толку-то? Все равно не к чему привязаться, а значит, и определить свое местоположение – времена GPS и прочих ГЛОНАСС канули в небытие.

Кстати, смешно – только сейчас я неожиданно понял, что за все это время ни разу не вспомнил о столь привычном любому человеку двадцать первого века мобильнике. Усмехнувшись про себя, вытащил из кармана джинсов телефон, убедившись, что соответствующая пиктограмма на экране сообщает о поиске сети. Выключив сотовый, хотел было зашвырнуть его подальше в кусты, но передумал – незачем такие следы оставлять, еще найдет кто. Это ж артефакт почище, чем в компьютерной игрушке «Сталкер»…

А вот газета – интересно. Куда более интересно, чем отсутствующая карта. Хоть какая-то информация, может, узнаем наконец, когда именно находимся. Звучит коряво, признаю, но вопрос именно так и стоит: «Когда?» А «где» по большому-то счету не столь и важно. И так понятно, что или Украина, или Белоруссия.

Порядком истершаяся на сгибах газета оказалась «Правдой», датированной четвертым июля сорок первого года. Четвергом, как выяснилось. Что ж, чего-то подобного я и ожидал. Всю передовицу занимала большая, в половину страницы, фотография Сталина и текст его знаменитого выступления. Того самого, что начиналось со слов: «Товарищи! Граждане! Братья и сестры! Бойцы нашей армии и флота! К вам обращаюсь я, друзья мои!» В шапке (оказывается, в те годы никаких орденов рядом с названием газеты не было и в помине), справа от набранного памятными по моему детству и юности буквами заголовку «ПРАВДА» – еще один призыв: «Все наши силы – на поддержку нашей героической Красной Армии, нашего славного Красного Флота! Все силы народа – на разгром врага! Вперед, за нашу победу!» О как… что ж, буду знать. Увлекаясь историей, я как-то даже не подозревал, что придется подержать в руках оригинал того самого номера газеты. Кстати, интересно, какое сейчас число? Ведь неведомый лейтенант, расстрелянный в полуторке, мог таскать ее с собой и месяц – вон как истерлась. Но, скорее всего, сейчас все-таки июль.

Протянув газету поручику, я сложил найденное добро обратно. Кстати, насчет патронов: если ничего не путаю, зеленый окрас головки пули – трассер, красный – пристрелочно-зажигательная. Могу и перепутать, конечно, но, скорее всего, так. Что ж, вполне могут и пригодиться, смотря что именно мы с милейшим Николаем Павловичем собираемся далее предпринимать. Ежели заниматься партизанской и иже с нею деятельностью в тылу врага, тогда точно сгодятся. Подозреваю, что бензобаки и прочие соломенные крыши от попадания подобной пули должны вполне так себе недурственно гореть.

Туда же отправил, бегло проглядев, и документы погибших на лесной дороге бойцов, рядовых Новорощенко Виталия Степановича (водила полуторки), Иванова Семена Кузьмича и лейтенанта Лукина Николая Андреевича. Шоферу, как я и предполагал, оказалось аж целых тридцать пять лет, остальным – одному восемнадцать, второму – двадцать один. Служили все трое в шестьдесят девятом стрелковом корпусе. Кстати, шофер, несмотря на невысокое звание, успел на Финской побывать.

– Странно, Виталий… – зашуршав газетной бумагой, подал голос поручик, видимо, прочитавший сталинскую речь. Кстати, быстро он, молодец: первые дни, помнится, едва не по слогам читал без всех этих привычных ему «ятей» и «еров». – Право же, у меня определенно дежавю. Не поверишь, но нечто подобное я уже читал однажды, и тоже в газете. В моем времени, разумеется. И касалось оно, кстати, тоже начала войны с Германией.

– Что? – искренне не понял я. – Что еще за дежавю? И в какой это газете в своем времени ты мог читать речь Сталина?

– Да не Сталина, – поморщился тот. – При чем тут Сталин? Я про самодержца российского.

– Поясни? – понятнее мне не стало.

Гурский криво ухмыльнулся:

– Видишь ли, если память не изменяет, двадцатого или двадцать первого июля четырнадцатого года Николай Второй издал манифест о войне. Ну, если упрощенно, это когда Австрия начала бомбардировки Белграда и Германия объявила нам войну. Так вот, там тоже был портрет государя на первой странице, как раз примерно такого же размера. И текст высочайшего манифеста, собственно.

– Ну и к чему ты это? – Я аккуратно сложил протянутую газету и спрятал ее в полевую сумку.

– Да вот, знаешь, подумалось вдруг… – Поручик определенно выглядел несколько смущенным. – Этот твой Сталин хоть и тиран, но обратился «братья и сестры», а император – «наши подданные». Иными словами, он к подданным обратился, а Сталин – к народу, к которому причислил и себя самого, понимаешь?

– Николай Павлович, да ты, гляжу, прямо на глазах становишься все более политически подкованным. – Не сдержавшись, я громко фыркнул. Нет, по-умному-то, разумеется, не стоило его лишний раз доставать, но вот само вырвалось, честное слово. – Того и гляди вовсе большевиком станешь.

– Не юродствуй, пожалуйста, – негромко буркнул тот, глядя в сторону.

Смущенно хмыкнув, я легонько тронул его за плечо:

– Прости, Коля, похоже, и на самом деле глупость сморозил. Не обижайся.

– Да я и не обижаюсь, – также равнодушно передернул Гурский плечами. – Какие уж тут обиды. Просто, полагаю, ирония совершенно не к месту, вот и все. Кстати, держи, я видел, как ты забирал документы у павших подле авто. – Поручик протянул мне солдатскую книжку.

Еще ничего не понимая, я раскрыл ее, вчитываясь в заполненные от руки строчки: «Гвоздева Вероника Матвеевна, 1923 года рождения. Санинструктор». И тут до меня дошло:

– Коля, это что, той девочки?! Ну, там, возле автобуса?

– Да, – не глядя на меня, кивнул поручик. – Мне показалось, что так будет правильно. Ты ведь не забрал.

– Знаешь, я не смог…

– Да я понял, Виталий. Ты просто не был на настоящей войне. Вернее, был, но не в качестве солдата. А вообще? Знаешь, ты прав. Я видел многое, очень многое. Меня, увы, не удивить кровью и зверствами. Просто, попав в твое время и проведя там несколько дней, я хотел все забыть, просто выбросить из памяти, хотя бы ненадолго. Мне казалось, что получится, я даже почти в это поверил. Но сегодня убедился, что сие тщетно: война продолжается, война во мне самом. Она не отпустит. И снова будет все то же самое: кровь, смерть и страдания. А помянутая тобой Французская революция? Это прошлое. Сейчас все иначе. Особенно сейчас. – «Особенно» поручик заметно интонировал.