– Те люди, которые устроили нашу встречу, уверили меня, что имеют одобрение с самого верха, – ответил Эстерхази. – Я со своей стороны могу обещать вашему высочеству, что в случае неблагоприятного развития ситуации ваше имя не будет упомянуто ни мной, ни регентом, и ни кем другим из посвящённых с его стороны, даже если мы окажемся в подвалах гестапо, которое, кстати, здесь недалеко на Принц-Альбрехт-штрассе. Мы будем молчать, как бы с нами ни обращались и какому бы давлению ни подвергали, пусть даже пыткам. Мы помним о том, что присягали на верность Габсбургам, и это самая главная клятва в жизни. Наш долг отдать жизнь за сюзерена. Так нас воспитывали.

– Ваши слова трогают меня, граф, – Маренн уже не на шутку разволновалась. – Со своей стороны я только могу сказать, что как правнучка императора Франца Иосифа не имею никакого морального права заботиться о собственном благополучии, когда страна, более четырехсот лет доверявшая моим предкам корону и право решать свою судьбу, находится под угрозой порабощения. Я сделаю все, что от меня зависит, невзирая ни на какие трудности. Вы можете быть в этом совершенно уверены.

– Значит, я могу сказать регенту, что договоренность с представителем династии Габсбургов достигнута? – уточнил Эстерхази. – И он может упомянуть об этом в письме Черчиллю?

– Да, может, – кивнула Маренн. – Если регент сочтет необходимым, он может сообщить премьер-министру Англии. Не называя пока имен, конечно.

– Это само собой разумеется, ваше высочество, – живо откликнулся граф.

В это мгновение Маренн вспомнила о графине Илоне, приехавшей издалека только для того, чтобы увидеть её.

– После концерта я обязательно зайду к маэстро и поблагодарю его за чудесную музыку, – наследница Габсбургов взглянула на собеседника, и тот понял её с полуслова:

– Я передам это фрау Хорти. Благодарю вас, ваше высочество.

– Мама, где ты была?

Когда Маренн вернулась в зал, второе отделение концерта уже давно началось. Согласно программе теперь играли знаменитый «Полет валькирий» из тетралогии «Кольцо Нибелунгов». Эмми Зоннеман, супруга Геринга, приветливо улыбнулась опоздавшей слушательнице, когда та пробиралась мимо к своему месту. Джилл встретила появление матери взволнованным шепотом:

– Пока тебя не было, в перерыве приезжал Науйокс.

– Он приехал послушать Вагнера? – удивилась Маренн.

– Что ты, мама, – Джилл поморщилась. – Когда он слушал Вагнера? Или что-то ещё из классики. Разве только на официальных мероприятиях в присутствии фюрера, когда не слушать нельзя, а так ему куда приятнее поорать в пивной свои портовые песни. Нет, он что-то покрутился среди публики, а затем увидел меня. Не думаю, что ему хотелось со мной разговаривать, но и сделать вид, что он меня не заметил, тоже было неудобно. Он спросил, где тебя найти.

– И что ты ответила?

– Я ничего не ответила. Подошел Ральф. Он сказал, что Магда Геббельс пригласила тебя выпить кофе в Кайзерхофе в перерыве, она как раз там была. Так научил его Вальтер. Я бы не сообразила, конечно.

– И что Науйокс?

– Ничего. Ушел. Не будет же он слушать Вагнера, – Джилл пожала плечами, – но увидеть его так неожиданно второй раз на дню было не очень приятно.

– А когда ты видела его в первый раз?

– У нас дома, в столовой. Когда я встала утром и вышла на лестницу, он сидел за столом и уминал мясо, приготовленное накануне Агнесс. Увидев меня, что-то такое проговорил с набитым ртом вроде того, что у вас неплохо готовят, но меня это даже возмутило. У него нет собственного дома, где он мог бы позавтракать?

– А вы с Ральфом не ужинали, когда приехали?

– Нет, Ральф только привез меня. Сам он поехал к Вальтеру в Гедесберг, они ещё работали. А я сразу пошла спать.

– Отто был дома?

– Я его не видела. Был только Айстофель. Спал перед камином. А разве Отто…

– Фройляйн, я попросил бы потише, – послышался вежливый шепот де Криниса, сидевшего справа. – Вы мешаете слушать.

– Простите, профессор, – Джилл осеклась, покраснела и, чтобы скрыть смущение, прикрыла лицо краем зеленого шелкового шарфа.

– Потом поговорим, – прошептала ей мать.

Между тем оркестр продолжал исполнение «Полета валькирий». Маренн взглянула на графа Эстерхази. Он сидел впереди, через два ряда от нее, чуть наискосок, так что его профиль был ей хорошо виден. Густые черные волосы, на висках подернутые сединой, прямой с едва заметной горбинкой нос и гладковыбритые впалые щеки делали весь облик графа утончённо-аристократичным, а последний штрих к этому портрету добавляли награды, поблёскивающие на парадном военно-морском мундире. Рядом с графом Эстерхази сидела женщина лет тридцати с темными волосами. Её волнистые локоны были аккуратно уложены в причёску, где гладкой была лишь чёлка, зачёсанная на правую сторону.

«Благородное лицо, бледность, которая обычно появляется у людей, много переживших. Значит, это и есть графиня Илона», – подумала Маренн. Сразу бросалось в глаза жемчужное ожерелье, украшавшее изящную шею графини, и безупречный крой чёрного платья, но Маренн, которая подобно Илоне недавно потеряла близкого человека на войне, прекрасно понимала – эта женщина оделась так не для себя и не для того, чтобы нравиться мужчинам. Несомненно, одеваясь на концерт, вдова Иштвана Хорти думала лишь о том, что, продолжая дело погибшего мужа, она должна выглядеть достойно.

Разговор с графом Эстерхази глубоко тронул сердце Маренн. Она никак не ожидала, что трагические события, нависающие над Венгрией, заставят её отказаться от своего решения, принятого в юности – не иметь ничего общего со своими венценосными родственниками и жить свободной жизнью обычного человека. Теперь Маренн готовилась стать королевой, но плохо представляла себя в роли монарха. Впрочем, у неё не было выбора. Ей следовало пойти на это ради возможности спасти сотни тысяч жизней бывших подданных её прадеда.

Маренн должна была рискнуть, но уже сейчас понимала, насколько риск велик. События развивались непредсказуемо. Появление Науйокса удивило и насторожило не только Джилл, но и саму Маренн, для которой не являлось тайной то, что Науйокс состоял в коалиции Кальтенбруннера вместе с Отто.

Скорцени уже признавался Маренн, что отошёл от Шелленберга и практически примкнул к его противникам, а причиной стала она и её отношения с Шелленбергом. Отто утверждал, что дело только в этом, но Маренн понимала – есть и другие причины. Успех с освобождением Муссолини из плена и благосклонность фюрера способствовали тому, что Отто нацелился на то, чтобы занять пост главы Шестого управления РСХА. Скорцени интриговал ради этого, опираясь на Кальтенбруннера, а также обхаживал Гретель Браун, чтобы чаще попадаться фюреру на глаза. Маренн считала подобные интриги отвратительными, но делала вид, что не понимает происходящего. Все равно она ничего не изменит, а Отто не скажет ей правду.

Что же касается Науйокса, то он присоединился к коалиции Кальтенбруннера совсем по другим причинам. Ему нечего было делить с Шелленбергом, и он не имел таких амбициозных карьерных устремлений, как Скорцени. Науйокс просто хотел сохранить то положение в СС, которое заслужил, как верная собака стремится сохранить своё право лежать возле ног хозяина, когда тот по вечерам дремлет в кресле возле камина.

Джилл правильно заметила, что Науйокс принадлежал к таким слоям общества, которых граф Эстерхази презрительно назвал плебсом. Он был эсэсовцем первого призыва, ещё времен Рема, когда собирали ребят попроще, понаглее, а при слове «культура» прилюдно хватались за пистолет, чтобы вызвать симпатию малообразованных масс. Тогда не надо было вести внешнюю разведку, проводить переговоры с Черчиллем. Требовалось взять власть, а значит – победить на выборах, и в ход шли все методы без разбора.

Это теперь бывшие штурмовики сидели в первых рядах Берлинерхалле и слушали фон Караяна, притворяясь, будто он им интересен, ведь стало неприлично не слушать. Лишь Науйокс притворяться не желал. Ему претило строить из себя интеллигента, из-за чего его поведение нередко вызывало нарекания, но Маренн симпатизировала этому человеку именно потому, что ценила неподдельную прямоту.