Другой потомок Кунедды оставался править над вотадинами — молодой король Лот, воитель столь же искусный и бесстрашный, как и Маэлгон, его замок стоял недалеко от моря к югу от Каэр Эйдина, в самом сердце его королевства Лотиана. Вот он и отбивал теперь набеги англов. Возглавлять защиту северных и восточных берегов поручил ему еще Амброзий, который надеялся, что в союзе с ним властители севера: Гвалог Элметский, Уриен Горский, вассалы Стрэтклайда, король Коэль Регедский — станут надежной стеной. Однако Лот, по слухам, оказался драчлив и заносчив, Стрэтклайд наплодил уже девять сыновей и, пока они дрались между собой, точно молодые самцы-тюлени, каждый — за свой клочок земли, преспокойно продолжал плодить новых. Уриен Горский взял в жены Лотову сестру и стоял бы крепко, да слишком уж зависел от Лота. Самым сильным из них всех, как и во времена моего отца, оставался Коэль Регедский: он легкой рукой правил своими вассалами, но выводил их дружно на битву, как только возникала угроза верховному королевству.

И вот теперь, рассказал мне гонец королевы, король Регедский, а с ним Эктор Галавский и Ван Бенойкский объединились с Лотом и Уриеном и решили вместе избавить север от бедствий. Пока что им сопутствовала удача. Известия эти обнадеживали. Жатва повсюду в тот год была обильной, и можно было не опасаться, что голод опять пригонит грабителей-саксов к нашим берегам, пока зима не перекрыла морские пути. На какое-то время нас ожидал мир — Утер как раз успеет успокоить брожение в Корнуолле после своей ссоры с герцогом Горлойсом и новой женитьбы, подтвердить союзнические договоры, заключенные Амброзием, и укрепить линии обороны.

Наконец посланец королевы простился со мной. Я не стал писать писем, только просил сказать бабке Ральфа, что внук ее благополучен и кланяется, да передать поклон королеве и благодарить за деньги, присланные мне с гонцом на дорогу. И молодой человек весело ускакал вниз по оврагу, торопясь в харчевню, где его ждали вкусный ужин и веселое общество. Мне же теперь предстоял разговор с Ральфом.

Разговор этот оказался еще труднее, чем я ожидал. Услышав о прибытии гонца, Ральф просиял, рванулся было повидаться с ним и очень расстроился, когда узнал, что гонец уже отбыл. От бабкиных приветов и наказов едва ли не отмахнулся с досадой, зато засыпал меня вопросами про боевые действия к югу от Виндокладии и с жадностью выслушал все, что я мог рассказать ему об этом и об остальном, что происходило на свете, — сразу видно было, как тяготит его в глубине души вынужденное бездействие среди холмов Маридунума. А когда я дошел в своем рассказе до королевина призыва, он весь загорелся — таким оживленным я его еще ни разу здесь не видел.

— Когда мы выезжаем?

— Я ведь не сказал, что мы выезжаем. Я поеду один.

— Один? — Можно было подумать, что я его ударил. Под нежную кожу прилила кровь, подбородок отвис, глаза вытаращились. Наконец он выговорил приглушенным голосом: — Не может быть. Ты не уедешь без меня.

— Это не самодурство, поверь мне. Я бы хотел взять тебя с собой, но ты сам должен понять, что это невозможно.

— Но почему? Ты же знаешь: здесь никто ничего не тронет, и потом, раньше-то ты оставлял все без присмотра. А в пути я тебе понадоблюсь. Как можно, чтобы ты путешествовал один?

— Мой милый Ральф, вше уже случалось путешествовать в одиночку.

— Пусть так. Но ты не станешь отрицать, что я был тебе все это время хорошим слугой, отчего же тебе не взять меня? Выходит, сам ты вернешься в Тинтагел, в гущу важных событий, а меня оставишь здесь? Предупреждаю тебя… — Он набрал в грудь воздуху и сверкнул глазами, от всей его нарочитой учтивости не осталось и следа. — Предупреждаю, господин, если ты уедешь без меня, то клянусь, не найдешь меня здесь, когда возвратишься.

Я встретил его взгляд и выждал, покуда он не потупился снова, а тогда мягко сказал:

— Ну подумай сам, мальчик. Неужели ты не понимаешь, отчего мне невозможно взять тебя с собой? С тех пор, как ты оставил Корнуолл, там мало что изменилось. Ты отлично знаешь, что будет, если тебя узнает кто-нибудь из людей Кадора. А ведь в окрестностях Тинтагела твое лицо знакомо каждому. Слух о твоем возвращении пройдет повсюду.

— Знаю. Ну и что? Значит, ты все-таки думаешь, что я боюсь Кадора? Или короля?

— Нет, не думаю. Но просто глупо лезть на рожон, когда нету к тому нужды. Гонец, во всяком случае, говорил, что там опасно..

— А как же ты тогда? Ведь и тебе там опасно?

— Возможно. Я отправляюсь в путь, изменив обличье. Ты думал, я зачем отпускал все это время бороду?

— Не знаю. Я об этом не задумывался. Ты, что же, знал, что королева тебя позовет?

— Что она пришлет за мною, этого я, признаюсь, не ожидал. Но я знал, что к рождеству, когда родится ее дитя, я должен быть там.

Он поглядел на меня недоуменно.

— Зачем?

Мгновение я молча смотрел на него. Рисуясь темным силуэтом на фоне заката в отверстии пещеры, он как вернулся от пастуха за холмом, так и стоял, держа в руке корзинку, в которой носил мази. Теперь в ней лежал сверток в чистой льняной тряпице. Жена пастуха, жившая в соседней долине, каждую неделю присылала мужу хлеб, и Абба отправлял часть его мне. Я видел, как побелели пальцы Ральфа, сжимавшие ручку корзины. Он весь напрягся от ярости, как боевой пес перед схваткой. В этом явно было что-то большее, чем простая тоска по дому или обида из-за недоступного приключения.

— Поставь-ка, сделай милость, корзинку, — сказал я ему, — и подойди сюда. Вот так-то лучше. Садись. Настало время нам с тобой потолковать. Когда я принял тебя к себе в услужение, то сделал это не затем, чтобы было кому чистить мне посуду и приносить краюшки в дни, когда жена Аббы печет хлеб. Хотя сам я вполне доволен здешней жизнью, но легко могу понять, что тебе она не по вкусу и долго ты не вытерпишь. Мы с тобой выжидаем, Ральф, только и всего. Скрылись здесь оба от опасностей, залечили свои раны, и теперь нам ничего иного не остается, как ждать.

— Чего? Королевиных родин? Но зачем?

— Затем, что сын королевы, едва только увидев свет, будет перепоручен моей заботе.

Он помолчал, что-то прикидывая, потом растерянно спросил:

— И моя бабка об этом знает?

— Я думаю, догадывается, что будущее младенца связано — со мной. Когда я в Тинтагеле говорил последний раз с королем, он сказал, что не признает младенца, если королева родит после той ночи. Верно, потому-то королева и послала за мной.

— Но-, не признать собственного первородного сына? Он что же, отошлет его от своего двора? А королева, она неужто согласится? И потом, младенец… зачем они станут отдавать его тебе? Разве ты сможешь его выпестовать? Да и откуда ты знаешь, что родится мальчик?

— Знаю, Ральф, потому что в ту ночь в Тинтагеле мне было видение. После того как ты впустил нас через задние ворота и король уже был с Игрейной, Ульфин стоял на страже у их двери, а ты играл в кости с привратником. Помнишь?

— Еще бы мне не помнить! Я не мог дождаться, когда она кончится, та ночь.

Я не стал объяснять ему, что она так до сих пор и не кончилась.

— И мне тоже было тягостно ожидание в помещении для стражи. И вот тогда-то я понял — получил объяснение, — зачем бог потребовал от меня поступить так, как я поступил. И мне был дан верный знак, что пророчества мои сбудутся. Я услышал шаги на лестнице и вышел на площадку. Сверху по ступеням ко мне спускалась Марсия, твоя бабка, неся на руках запеленутое дитя. Стоял март, но я ощутил стужу, как в разгар зимы, и, различив сквозь тело Марсии каменные ступени, понял, что это видение. Она передала дитя мне на руки и сказала: «Позаботься о нем». По лицу ее струились слезы. Потом она исчезла, исчез и младенец, а с ним ушла и зимняя стужа. То была правдивая картина, Ральф. К рождеству я буду там, и Марсия передаст мне на руки королевина сына.

Ральф долго молчал, как видно устрашенный моим видением. Потом он спросил деловито:

— А я? Какая роль предназначена мне? Об этом и пеклась моя бабка, когда отсылала меня к тебе в услужение?