– Хочу вам кое-что показать. Придется немного пройти пешком. Пойдете?

Она кивнула, и в ее взгляде отразилось мое воодушевление. Я зашел в кабинет и взял из шкафа два фонарика. Проверил, работают ли батарейки, и вручил один из них Митико. Мы спустились по деревянной лестнице на берег, выбирая тропинку высоко над линией прилива. От вибрации наших шагов, разбегаясь перед нами, как занавес из стеклянных бусин, бросились наутек сотни прозрачных крабов. Было достаточно светло, чтобы обойтись без фонариков, и мы не стали их включать.

– Вы все еще храните свой меч Нагамицу?

– Да.

– Я понятия не имела, что у того, который попал ко мне, была пара. Даже мастер, который его восстанавливал, этого не знал.

– Для китайцев дарить другу ножи или мечи – табу, потому что они режут узы дружбы и приносят несчастье. Мне всегда было интересно, знал ли об этом Эндо-сан.

Я прибавил шагу, сомневаясь в принятом решении: открыть ей свою жизнь. Уверенности придавало то, что я мог остановиться в любую секунду, когда угодно.

Кромешная тьма мне вовсе не мешала, я часто проделывал этот путь, и Митико сразу это поняла и без колебаний следовала за мной. В небе виднелся только тончайший ломтик луны, вклинившийся меж облаков, что идеально подходило для задуманного.

Берег сузился. Впереди вырисовывались темные глыбы валунов, преграждающих путь, и было слышно, как о них разбиваются волны. За скалами находилось устье реки, но чтобы до него добраться, мне нужно было увести спутницу с берега в колыхавшиеся на ветру заросли деревьев.

Из-за уклона в гору идти становилось труднее, и я включил фонарик, чтобы Митико не запнулась за корни. Тропа вела нас к реке, и на запах моря вскоре наложился резкий, почти химический, запах пресной воды. Размеренными трелями прошивали воздух цикады. Дул холодный ветер, и листья деревьев терлись друг о друга, словно для того, чтобы согреться.

Если не считать кваканья лягушек, на самой реке было тихо. Но тут над водой бесшумно скользнула сова, и тишина стала мертвой, словно лягушки почувствовали приближение хищника.

Тропа снова пошла вниз. Мы уловили аромат красного жасмина и через несколько секунд вышли к самому дереву. Рядом с ним стоял деревянный сарай, опасно кренившийся к реке. Внутри хранилась плоскодонка-сампан. Мы с Митико спустили сампан на воду, и он закачался от нетерпения отправиться в путь.

– Чья это лодка? – спросила она, когда я помогал ей залезть.

Я пожал плечами:

– Ей может пользоваться каждый, кому понадобится. Но сюда никто никогда не заходит.

Я оттолкнулся от берега, и лодку тут же подхватило течением. Пока мы дрейфовали в сторону моря, я обратил внимание, что Митико дышала пусть и тихо, но с трудом, – прогулка явно оказалась для нее слишком трудной.

– С вами все в порядке?

– Конечно.

Я погрузил весла в воду, и лодка замедлила ход.

– Закройте глаза.

Я выключил фонарик и проследил за движением облаков. Ветер затягивал ими бледную луну, все больше приглушая ее свет и погружая ночь в полную темноту.

Когда мы доплыли до нужного места, еще дальше вниз по реке, я прошептал:

– А теперь откройте глаза.

У нее перехватило дыхание. Над речной гладью висел белесый слой тумана, а на деревьях, сверкая, как упавшие звезды, беззвучно обменивались брачными сигналами десятки тысяч светлячков. Нас захватило буйство осколков света. Митико вздохнула, и ее рука потянулась к моей. Я убрал руку и плавно развернул лодку вокруг оси, удерживая ее на месте, потому что дальше река впадала в море.

Я сидел неподвижно, окунув пальцы в воду, и думал над порядком разбросанных огоньков, неподвижностью в движении, которая, по словам Эндо-сана, присуща всем живым существам. Вытянув руку, я поймал одного светлячка – он тут же прилип к мокрому пальцу – и предложил Митико.

Она осторожно его взяла. Насекомое лежало у нее на ладони, прилипнув к коже мокрыми крылышками. Его пульсирующий свет словно вторил биению ее сердца и отбрасывал на лицо слабые отблески, отражавшиеся в ее глазах.

Когда она подняла лицо, по нему текли слезы.

– Как вы узнали?

– Эндо-сан как-то рассказывал, что дома любил ездить на реку смотреть на светлячков. Он часто брал с собой друга, и у меня нет сомнений, что тем другом, о котором он вспоминал с такой нежностью, были вы.

Она осторожно подула в ладонь, высушивая светлячка. Он выпорхнул в шквал круживших вокруг мерцающих огоньков.

– Я уже давно не видела столько хотару[41]. Через несколько лет после войны я ездила на реку рядом с нашим домом, но все светлячки исчезли, словно их сдул ураган.

Я подгреб к берегу, и лодка врезалась в него под навес из веток, потяжелевших от световых капель. Я устроился поудобнее.

– Про это место мне рассказал отец. Раньше я никогда о нем не слышал.

Митико уже несколько минут хранила молчание, и мне даже показалось, что она задремала. Лодка поскрипывала, подстраиваясь под течение. Было так покойно просто сидеть в темноте, в окружении вьюги из волшебных искр, пока светлячки беззвучно общались друг с другом.

Я уже проваливался в дрему, но тут она заговорила:

– Вы ведь знаете китайскую сказку про пастушка, который был настолько беден, что ему не на что было купить свечи, чтобы учиться по ночам?

– Я ее слышал. Он собирал светлячков в белый мешок и читал при их свете, так?

– Да. Эту сказку мне рассказывал Эндо-сан. Он услышал ее, когда путешествовал по Кантону.

– Мне ее рассказывала мать, когда я был маленький. Еще она говорила, что наутро пастух всегда их выпускал, а на вечер ловил новых. Она много рассказывала таких сказок. В основном китайских народных, но больше всего ей нравились сказки, где героями были насекомые и птицы. И бабочки. Особенно бабочки.

– Почему именно бабочки?

– Отец их коллекционировал. Хранил аккуратно в специальных ящиках. Кстати, именно поэтому они оказались в том городе, где она подхватила малярию: поехали в экспедицию на поиски… – я небрежно махнул рукой, – даже не помню уже, как она называется, – какой-то редкой бабочки для его коллекции.

– Я не видела у вас дома коллекции бабочек. Что с ней стало?

Я не ответил, а Митико была слишком тактична, чтобы переспрашивать. Помолчав, она проговорила:

– Когда вы замерли, чтобы поймать светлячка, вы очень напомнили мне Эндо-сана. Он мог сидеть неподвижно и бесстрастно, как статуя Будды в Камакуре. Именно так он сидел в день, когда его отца, Аритаку-сана, поставили на сирасу перед моим отцом, который признал его виновным в предательстве императора.

Я знал, о каком ритуале она говорила. В годы перед Второй мировой войной в Японии обвиняемых для вынесения приговора ставили на колени перед магистратом в заполненную песком квадратную выемку под названием «сирасу» – «белый песок». Иные чиновники от излишнего усердия даже устраивали на этом девственно-белом поле казни, потому что песок очень хорошо впитывал кровь и его было легко заменить белоснежной порцией нового.

– Я была не вполне откровенна, когда сказала, что прекратила отношения с Эндо-саном по приказу отца. На самом деле я его ослушалась. Мой отец пришел в такую ярость, что приказал провести официальное расследование антиправительственных высказываний и заявлений, сделанных отцом Эндо-сана. После этого выдвинуть обвинение было нетрудно.

Митико наклонилась вперед, качнув лодку.

– В Японии, чтобы уничтожить человека, достаточно опозорить его кровного родственника. Как вы видите, мой эгоизм сыграл свою роль в крахе семьи Эндо-сана.

Я не знал, что ответить. Да и могли ли утешить ее слова, запоздавшие лет на пятьдесят?

– И когда суд закончился и его отца увели, Эндо-сан сидел так неподвижно, так долго, словно статуя на белом песке. Он больше никогда не говорил со мной, кроме того последнего раза, когда сообщил, что уезжает.

Я прикоснулся к ее руке с осторожностью мерцающего светлячка. Потом взялся за весла, выгреб на середину реки и предоставил лодке медленно нести нас к морю. Мы плыли вниз по течению мимо деревьев, густо усеянных светлячками, пока те не померкли и мы снова не оказались в темноте, ведомые только нарастающим запахом моря и бледным светом луны.