Увидев ее огорченной, он тут же добавил:

— Я вернусь через пару недель, как только будут новости.

— Хорошо, — ответила Джесси, — поскольку ты едешь в Сан-Франциско, истрать часть наших средств на покупку мебели, постельного белья, посуды, серебра. Я впервые стану хозяйкой и боюсь, что не справлюсь с этой ролью, имея всего несколько взятых взаймы тарелок. Я дам тебе список, и ты купи материалы, чтобы я могла сшить платья для Лили и себя. Наши износились до дыр.

Джон уехал во второй половине дня, заверив ее, что с первым же судном, прибывшим в Монтерей, ей доставят все необходимое, чтобы она чувствовала себя свободно в доме мадам Кастро. Джесси была рада, когда Грегорио выразил желание остаться в роли слуги. Джесси приступила к обязанностям домашней хозяйки, но золотоискатели скупили в окрестности вчистую цыплят, яйца, мясо, овощи, фрукты, консервы, муку и зерно. Она смогла найти лишь немного риса и бобов, муки и сахара. Она никогда не готовила что-либо, кроме кофе, а теперь ей пришлось кормить себя, Лили и Грегорио, имея скудный набор продуктов. Иногда, возвращаясь с прогулки по окрестным холмам вместе с Лили, она находила Грегорио сидящим на корточках перед огнем, с широкой лентой вокруг талии и с шелковым носовым платком на черных волосах, готовящим гизадо — тушеную смесь из дичи, белок, сушеного красного перца и риса.

Грегорио любил роль слуги; начав службу у миссионеров, он выработал свое понимание, что может и что не должен делать мужчина: он был готов разжечь огонь в камине, но не считал своим долгом колоть дрова, это работа сквау, и поэтому Джесси приходилось самой заниматься дровами. Мужчины охотятся на дичь, но они не стоят за плитой, это работа сквау, и поэтому Джесси готовила еду.

— Хорошо, что Грегорио так цветист, — смеялась она в разговоре с Лили, — с красной повязкой на упрямых индейских волосах, ведь от него мало пользы. Я и ты скорее готовим для него, чем он для нас.

— Когда он подстреливает перепелку или куропатку, — ответила Лили, — он поджаривает их на открытом огне и приносит нам на палочке.

— Да, — согласилась Джесси с кривой усмешкой, — будь то в три часа дня или в три часа утра! Мы должны есть, несмотря на то, голодны мы или нет. Сомневаюсь, сумею ли я когда-либо научить его занятной американской привычке готовить пищу и потреблять ее в обеденное время?

— Я этого не думаю, — откровенно ответила Лили. — Видишь, мама, у индейцев никогда не было часов, и они не знали, что такое обеденное время. Они едят, когда голодны или когда подстрелят дичь.

Через две недели из Сан-Франциско прибыло судно, и матросы доставили ящики к дому Кастро. Собрав все вместе, Джесси обнаружила, что муж прислал ей две просторные кровати в новоанглийском стиле, достаточное количество простыней и одеял, плетеные истиндские кресла, красивый инкрустированный стол из тикового дерева, китайские коврики для пола, ткань для занавесей, китайский сатин и французскую ткань для штор, два изящных английских фаянсовых тазика для умывания, красочные бамбуковые шезлонги и стулья с подушками, обтянутыми французской и китайской тканью; две большие медвежьи шкуры на пол у камина; оловянные подсвечники и высокие белые спермацетовые свечи, при свете которых она и ее отец провели много часов в их библиотеке в Вашингтоне. Тщательно завернутой, как главная ценность посылки, она нашла книгу «Арабские ночи» в переводе Лейна — единственную книгу, какую она здесь имела.

С помощью мадам Кастро и Грегорио, выполнявшего самую тяжелую работу, Джесси повесила привлекательные белые занавески на окна, разложила коврики, установила кровати в задней комнате, а в жилой — тиковый стол и плетеные кресла. После того как комнаты стали выглядеть уютными и домашними, она попросила Грегорио принести последнюю большую посылку и вскрыть ее перед огнем. Какой-то момент ей казалось, что она видит сон, ибо кто-то продал ее мужу как «очень подходящую для зимней женской одежды» грубую шерстяную ткань, толстый миткаль и хлопчатобумажный сатин ярких расцветок. После первого шока она рассмеялась.

— Поделом мне, — сказала она Лили, — поручать мужчине покупать ткань для женской одежды. Ладно, мы используем ее наилучшим образом. Займемся зимним гардеробом.

Джесси аккуратно распорола одну из оставшихся батистовых комбинаций, сделав из нее выкройку, а также вспомнила о своем подержанном черном шелковом платье, сохранившемся от вашингтонского гардероба. Так же поступила она и в отношении Лили; разложив патронки на полу жилой комнаты, она скопировала их на новые, удивительно неподатливые ткани. Она накалывала выкройку на ткань, измеряла, перемеряла саму себя и Лили, прежде чем осмеливалась взять ножницы. Она похудела с тех пор, когда пошила черное шелковое платье, и уже первая примерка показала, что платье слишком широко. Она рассказала дочери историю старой леди в Сент-Луисе, которая никогда не вязала чулки по форме ноги, а делала их совершенно прямыми до пятки, заявляя: «Плоха та нога, которая не может придать форму своим чулкам». Она создала гардероб Лили и свой, превратив все это в игру, в которой исполняла роль модной портнихи миссис Эббот из Лондона, а Лили — ее богатой и требовательной клиентки. Игра добавила остроты в ее жизнь, поскольку Джон забрал почти все их сбережения в Сан-Франциско, чтобы снарядить соноранс, а Джесси тратила последние доллары, покупая еду. Их мебель, усмехалась она, осматриваясь вокруг, куплена в кредит.

В отсутствие мужа Лили стала ее товаркой. Она брала с собой дочь в долгие прогулки по поросшим соснами холмам над заливом, несколько часов в день отводилось обучению ее математике, географии и истории, она старалась привить семилетней девочке ощущение ее участия в общей семейной жизни, позволяя ей выполнять работу по дому. Разлуки с мужем заставляли ее уделять больше внимания дочери, они сближали Джесси и Лили в те периоды, когда тоска по мужу вызывала упадок духа. Лили была наблюдательной, отмечая, как менялась мать, когда отец был дома: она становилась более веселой, более энергичной и сообразительной. Джесси мучили угрызения совести, и она удваивала проявление любви к Лили, но, когда уезжал Джон, пропадала внутренняя теплота, и для ее дочери оставалась внешняя оболочка женщины, желающей, чтобы быстрее пролетели дни до возвращения мужа.

Ее озадачивал формирующийся характер Лили: она обнаружила, что по какому-то странному капризу судьбы ее дочь лишена воображения; исключением было лишь понимание страданий матери в отсутствие мужа. Она понимала: ребенку не может нравиться, что отец занимает главное место в любви и интересах матери, однако когда одиночество особенно угнетало Джесси, то именно Лили брала на себя роль утешителя, гладила ее волосы так, как гладил Джон, повторяла нежные слова, как говорил отец. Она никак не могла разобраться, на кого была похожа Лили — на нее или на Джона. Лили была во многом схожа со своей теткой Элизой: громоздкая и неуклюжая, с простыми чертами лица, педантичная, практичная, что было не свойственно ни Джесси, ни Джону. Однажды Джесси заметила мужу, что Лили — демон обнаженной правды: дочь частенько разрушала романтические мечтания своих родителей. Были моменты, когда Джесси была этому благодарна, ибо семейство Фремонт лишилось простора романтических мечтаний, и наличие в нем трезвой критики могло стать благословением.

Примерно через месяц после отъезда Джона в Сан-Франциско она шила во второй половине дня перед камином в жилой комнате, а Грегорио и Лили, сидя на корточках, жарили куропатку, вдруг дверь распахнулась, и в комнату ворвался Джон, его лицо и одежда были грязны от долгой поездки, но глаза сверкали. Он остановился около нее, прежде чем она успела встать, и положил к ее ногам тяжелый мешок. Она не открывала мешок, а лишь смотрела на мужа. Он торопливо развязал веревки, стягивавшие горловину, запустил в мешок свою правую руку и, схватив левой рукой ее ладонь, медленно высыпал в нее светлый песок.

— Золото! — воскликнула она.

— Да, дорогая, золото. Знаешь, сколько золота в этом мешке? Сто фунтов! Это почти двадцать пять тысяч долларов!