Она возвращалась в резервацию в полдень. Джон приезжал на лошади около четырех часов дня, выпивал чашку горячего чая и просто говорил обо всем, что случилось в течение дня, или же обсуждал планы строительства дома в Калифорнии с окнами, выходящими на просторы Тихого океана, школы в бревенчатой хижине и церкви, похожей на ту, что соорудила полвека назад бабушка Бентон в Бентонвилле.
Ночи вроде бы должны были быть спокойными, ведь рядом был муж, обнимавший ее во сне, но образы, разгонявшиеся днем ярким солнцем, возвращались во тьме. По ночам, свернув в клубочек похудевшее тело, она не могла заснуть, ее бедный мозг возвращал ей облик сына, ей казалось, что он сосет ее грудь; она вновь переживала первые часы радости, осознав, что подарила мужу сына — продолжателя рода. В такие моменты она понимала, что нет горя, сравнимого с тем, какое принесла смерть сына.
Проваливаясь в тревожный сон, она пробуждалась от коротких приглушенных стонов, нарушавших ночную тишину: в быстротечной смертельной борьбе за стенами хижины нападавший убивал кого-то. Она никому не говорила об этих ужасавших ее звуках, и только на четвертый день она случайно узнала их причину. Выйдя рано утром вместе с Джоном, она увидела, что обычно спокойный майор Каммингс вне себя от ярости.
— Эта проклятая волчица зарезала еще одну нашу овцу! — кричал он. — Там их, видимо, целый выводок, и волчица тащит овец, чтобы накормить волчат. Мы так напряженно и долго работали, чтобы вырастить ярок. Без мяса мы зиму не проживем.
Ночи и дни быстро сменяли друг друга, и вот пробил час расставания. Участники экспедиции Джона вышли на десять миль вперед к прериям, лошади были откормлены в преддверии голодных месяцев в снежных горах. Они должны были разбить лагерь на рассвете следующего дня. Уходя из хижины, Джон крикнул, что вернется в четыре часа, к чаю.
В полдень майор Каммингс постучал к ней в дверь.
— Пойдемте со мной, миссис Фремонт, — позвал он с выражением решительности на обветренном лице. — Я докажу старинную поговорку, что долг платежом красен.
Не понимая, что он имеет в виду или что он хочет от нее, Джесси подумала: она должна пойти с ним — таков закон вежливости. У майора было две лошади в небольшом загоне между хижинами. Майор подсадил Джесси в седло, и они поехали на запад по узкому ущелью. Он соскочил с коня, помог Джесси слезть с лошади, взял ее за руку и повел так быстро, что без его поддержки она упала бы. Тропа резко повернула, и впереди Джесси увидела купу дубов.
— Подождите здесь, миссис Фремонт, — сказал майор, — вы сейчас все увидите.
Она наблюдала за тем, как он тихонько подошел к дубам, вытащил свой револьвер и быстро выстрелил пять раз. Когда затихло эхо выстрелов, она услышала смертельные стоны, схожие с теми, что прерывали ее сон в хижине. Майор Каммингс вышел на тропу довольный.
— С истреблением овец покончено, — сказал он с чувством мрачного удовлетворения. — Я застрелил всех пятерых волчат.
В висках у Джесси застучало. Убийство и смерть, смерть и убийство. Только это и есть в мире. Каждый и все убивают. Люди убивают друг друга, животные убивают друг друга, люди и животные убивают друг друга. Смерть, кровопролитие и бедствия.
Она прошептала:
— Майор, я плохо себя чувствую. Посадите меня на вашу лошадь и придержите меня, иначе я упаду.
Встревоженный, хотя и не понимающий, в чем дело, майор Каммингс поднял ее к себе на лошадь и быстро доставил в резервацию. Он позвал жену, она уложила Джесси в постель и предложила ей чашку крепкого кофе. Джесси поблагодарила женщину и сказала, что постарается заснуть.
Она лежала в постели, чувствуя себя крайне больной, такого состояния она не испытывала даже в те часы, когда держала в своих руках умершего сына. Что оставалось, если не смерть, неотвратимая и бессмысленная смерть? Что другое есть в жизни, если не отвратительное и бессмысленное разрушение надежд, планов и идеалов? Она ничего не имела против кого-либо или чего-либо: волки должны резать овец, чтобы жить; люди должны истреблять волков, чтобы жить. Но должен ли человек убивать людей, чтобы жить? Должны ли они убивать друг друга, чтобы оставаться живыми? Должен ли Кирни убить ее ребенка, чтобы выжить? Неужели этот мир — не что иное, как клетка с рычащими зверями, где собака пожирает собаку, и только это делает выживание возможным? Если каждый и каждое должны убивать, чтобы жить, то стоит ли того жизнь?
Джесси не считала майора Каммингса виновным в том, что она пережила. Она не считала его даже ответственным за страдания волчицы, когда та вернется к логовищу и найдет мертвых волчат. Майор Каммингс никоим образом не знал, какое впечатление это произведет на нее, равным образом он не знал, как воспримет убийство мать-волчица. А если бы и знал, мог бы он воздержаться от истребления? Мог ли он позволить, чтобы волчица лишила его мяса, нужного ему и семье в снежную зиму?
В годы своего детства и вплоть до недавнего времени она верила, что живет в хорошем, красивом мире, где сохранились идеалы и доброта, где каждый может выбрать свой образ жизни, где ум, воспитание и прилежание ведут к успехам, где можно верить, что живешь в упорядоченной Вселенной.
Каким сентиментальным ребенком была она, слепым, глупым и сбитым с толку идиотом! Она думала, что может определить распорядок своих дней. Она думала, что понимает смысл своей работы и в состоянии контролировать события и обстоятельства. Она не прислушивалась к советам, мнениям и наставлениям старших и более мудрых людей. Она знала сама, что ей нужно, как этого добиться, что она сделает со своей жизнью, тогда придут успехи и вознаграждения. А теперь мечты уступили место реальности. Что же есть в мире, кроме жадности, драчливости, страсти к уничтожению?
Раньше Джесси думала, что сердце ее окончательно разбито, теперь она понимала, что оно лишь в межумочном состоянии, переживает своего рода лунатический приступ горя от постигшей ее утраты. Она всегда осознавала, что время залечит ее горестные раны, что к ней вернутся силы, что она в состоянии продолжить род, может зачать и родить новых сыновей. Она знала, что выживет.
Теперь же она почувствовала, что шансов на выживание нет, теперь ее сердце, ее сознание, ее дух были сломлены нескончаемой, бессмысленной и жестокой трагедией человечества.
Она поняла, что горько заблуждалась, а ее мать была права. Всего несколько месяцев назад, увидев выражение жалости в глазах матери, она с ходу отвергла ее, не нуждаясь в жалости и думая, что мать не понимает, какой стойкостью обладает ее дочь против изменчивой фортуны. Ее рассудок восстановил слово в слово все, что сказала ей мать на пути в Черри-Гроув перед ее свадьбой:
— Мне нравится молодой человек, Джесси, но пойми меня правильно, он как твой отец! Он будет всегда стремиться пробиваться наверх, используя большую дубинку, совсем как Том Бентон, и поэтому вокруг него всегда и повсюду будут враги с кинжалами и клеветой, готовые при первой возможности нанести удар. Ты не будешь знать ни тишины, ни покоя, Джесси. Вы будете жить в обстановке конфликтов и разногласий, борьба проникнет в саму пищу за вашим обеденным столом, отравит молоко, каким вы будете вскармливать своих детей. Это плохо для женщины, Джесси. Это все в ней убивает, уничтожает тот самый внутренний дух, который должен вселять в нее чувство покоя и безопасности, чтобы жить счастливо и растить детей. Работа мужчины не имеет значения: ведь это раболепный труд, который следует выполнить как можно быстрее, чтобы заработать на жизнь, и, когда он приходит домой, его обязанность — стереть следы такого труда, как стирают грязь с ботинок. Моя бедная девочка, как мне тебя жалко! Как много горя и страданий ты готова принять!
Положение женщины действительно определено природой: управлять домом, растить детей, содержать в порядке дом, холить детей и мужа. Она не должна переступать эту границу, она не должна выходить на арену конфликта, настаивать на праве работать и сражаться бок о бок с мужем, переносить удары, опустошенность и разочарования, свойственные конфликтному миру мужа. Итак, она была не права: ей следовало бы выйти замуж за кого-то вроде кузена Престона Джонса, несмотря на то что была восхищена Джоном и любила его; она должна была вдуматься в слова матери об агрессивном и невоздержанном самце и осознать, учитывая его откровенно задиристую натуру, что будут осложнения, будут волнения, глубокие и критические, и они поставят под угрозу все — не только их здоровье и положение, но и само их существование.
