Окончив говорить, Джон неловко стоял около своего стола. У Джесси словно оборвалось сердце. Она вскочила и, ослепленная слезами, устремилась по центральному проходу. Вся их хорошая работа растоптана. Неуверенность, спрятанная глубоко в сердце Джона Чарлза Фремонта, предала его.

Когда она добралась домой, ее целый час тошнило, но она смогла выдавить из себя лишь комок желчи. Она чуть не упала на колени, если бы не крепкие руки Мейли, державшие ее за талию.

Мейли помогла ей пройти в спальню и уложила в постель. Джесси делала вид, что спит, когда несколько часов спустя в комнату вошел ее муж. Даже с закрытыми глазами она могла представить себе его лицо — помрачневшее, искаженное стыдом из-за срыва на заседании суда. Однако она знала, что он готов скорее умереть, чем признаться, что поступил неправильно и навредил сам себе. Она тихо лежала, когда он скользнул под одеяло и лег рядом с ней. Ей хотелось повернуться к нему, обнять, успокоить его, удалить поцелуями невыплаканные слезы, разгладить морщины, избороздившие его лицо. Она не осмелилась, боясь, что не выдержит сама, расплачется, показав тем самым всю трагичность его ошибки, ведь он противопоставил себя членам суда и в последний момент предстал перед нацией заносчивым и наглым человеком. Выстроив блестящую защиту и доказав, что он правильно действовал в Калифорнии, он в последнюю минуту продемонстрировал тот самый характер и образ действия, которые за истекшие три месяца стремились выставить напоказ генерал Кирни и военный департамент.

Она не разлюбила его из-за этой вспышки; она любила его, скорее как любит мать заблудшего непослушного ребенка. Не могла она и показать, что горюет за него и хотела бы пригреть на своей груди его непутевую голову. Надо дать поработать времени и встретить с открытым забралом последствия и не навредить их отношениям, показав мужу, что она жалеет его. Хотя он не шевелился и лежал рядом как каменный, она чувствовала, что он не спит, и понимала, какие он испытывал муки, мысленно воспроизводя случившееся в зале суда. Она делала вид, что спит, — лучше, чтобы их разделяла эта холодная тишина.

Наконец она услышала долгожданное ритмичное дыхание. Некоторое время она спокойно лежала, потом встала, надела стеганый халат и тапочки, спустилась в кухню, где сварила чашку крепкого кофе, а затем поднялась в библиотеку отца. Она участвовала в написании оправдательных документов, теперь она должна написать обвинительный документ, вновь просмотреть свидетельства против ее мужа. Составив список показаний, изложив их черным по белому, она подготовила себя к тому, чтобы примириться с приговором военно-полевого суда, начать жизнь с новой отправной точки. Она боялась за Джона, сможет ли он вынести приговор о виновности по всем пунктам обвинения, не будет ли его реакция настолько сильной, что навредит ему еще больше. Ради их обоих она должна быть готова к самому худшему.

В камине еще тлели угли. Джесси подбросила щепу, а затем целое полено и, стоя у огня, растирала свои бледные тонкие пальцы. Когда пальцы согрелись, она села в старое кресло, придвинула пюпитр и стала быстро писать.

Было нетрудно составить внушительное дело против полковника Фремонта, поскольку обвинения звучали в ее ушах целых три месяца. Она припомнила двадцать два пункта предъявленного обвинения, начиная с трехдневного пребывания на Соколином пике, помощи американцам в Мексике, восставшим под «флагом медведя», участия в захвате Калифорнии, принятия капитуляции мексиканцев, не имея на то соответствующих полномочий, вплоть до обвинения, согласно которому Джон отказался сдать командование армейскому офицеру, присланному военным департаментом.

Когда Джон Ч. Фремонт превратил свою экспедиционную группу в Калифорнийский батальон, один из членов экспедиции отказался участвовать в войне. Джон посадил его на ночь в темницу в форте Саттер. К утру узник изменил мнение и присоединился к Калифорнийскому батальону. Этот единственный акт насилия был самым мрачным деянием в калифорнийской эпопее: Джон Фремонт требовал абсолютного послушания и железной дисциплины. Разве он не рассказывал ей, как обеспечивал такую дисциплину в своих трех экспедициях? Разве он не посадил одного из своих сотрудников в тюрьму за отказ подчиниться приказу? Почему же он сам не проявил беспрекословного подчинения и железной дисциплины к старшему офицеру? Если дисциплина столь императивна по отношению к лицам, стоящим ниже по рангу, то разве она не столь же важна в отношении старших? И если он применил насилие по отношению к члену своей исследовательской экспедиции, то почему генерал Кирни не вправе сделать то же самое по отношению к полковнику Фремонту?

Она могла ответить на эти вопросы, лишь сделав вывод: Джон знал, что его назначение коммодором Стоктоном на пост гражданского губернатора означало произвольную передачу под его начало новой территории, ведь флот не правит на земле; коммодор Стоктон уйдет в море, а Джон Фремонт будет отвечать за все. При назначении, сделанном генералом Кирни, он всегда останется подчиненным. Генерал Кирни назначит настоящих армейских офицеров, а не топографического инженера. После того как Джон проделал изначальную работу, сыграл самую важную роль в завоевании Калифорнии, ему предложат упаковать свои карты и дневники и вернуться в Топографическую контору в Вашингтон, завершив тем самым свою карьеру. Он может сделать доклад о третьей экспедиции, составить новую карту, но затем, что дальше? Ощутив себя на исторической сцене в роли вершителя судеб, ему может показаться слишком мелкой должность топографа и изготовителя карт. Отныне он — покоритель новых территорий, губернатор новых штатов. Все это будет потеряно, если он признает старшинство генерала Кирни над коммодором Стоктоном.

Джесси положила ручку, подошла к камину и подбросила еще одно полено. Ночные часы были на исходе, и она чувствовала себя потерянной, ибо в груде подробностей скрывалась наиболее важная человеческая проблема, остававшаяся в тени: Джон был человеком армии, был им всегда, он достиг своего положения, завоевал почести и выполнил свою работу как армейский человек. Армия финансировала его экспедиции, создала ему уважение и славу. Он мог считать себя военно-морским офицером, когда рядом не было старшего офицера армии, но, как только на сцене появился старший армейский офицер, не могло быть сомнений относительно обязательств Джона; при всех обстоятельствах не было альтернативы, не было выбора. Когда генерал Кирни приказал ему, у него имелся один возможный ответ:

— Да, сэр.

Если бы Джон ответил именно так, то не было бы неприятностей, не было бы и военно-полевого суда.

Она осознала, что с такой очевидной точки зрения процедура военно-полевого суда была непредвзятой. Джон не отдал предпочтения армии, не поставил ее выше всего, и в частности выше себя. Теперь ей стало ясно, почему выпускники Вест-Пойнта не любят офицеров-добровольцев: у Джона не было того, чем обладает кадровый военный, — чувства дисциплины, готовности независимо от характера работы, от назначения, завоеванного на месте, уступить старшему, прибывшему занять пост… даже если подчиненный офицер считает себя более квалифицированным, чем офицер, посланный сменить его. Все офицеры армии испытали нечто подобное, но они подчинялись в силу своей традиции.

Джон не был настоящим военным, он был топографом и инженером. Да и она сама не принимала железную дисциплину армии как обязательную для мужа. Почему отец не осудил ее за бунтарство, когда она послала курьера, чтобы ее муж не выезжал в Вашингтон? Почему он позволил ей послать сигнал Джону ввязаться в еще один бунт?

«Потому что мы упрямцы! Потому что нами руководят чувства, и мы уверены в наших выдающихся способностях и не можем уступить, пожертвовать в пользу правительства нашей гордостью и индивидуальностью. Мы в равной мере повинны — я сама, отец и муж, но более всех я, ибо у меня не было смягчающих обстоятельств».

Она возвратилась к своему пюпитру и продолжала писать. Когда она закончила, на востоке заалела заря. Идя по длинному коридору, она заметила свет, пробивавшийся в щель под дверью в комнате Джонса. Она осторожно постучала. Через несколько минут в дверях показался зять в голубой фланелевой пижаме, облегавшей его хрупкий скелет, держа перо в правой руке, его пальцы были измазаны чернилами.