Они с Джеком, переведенные из другого места, вследствие провалившейся попытки побега, были здесь сравнительно недавно. Их силы еще не иссякли окончательно, хотя стремительно убывали с каждым новым днем. Но нагляделись они на мучения людей вполне достаточно. Те, кто были здесь давно, зачастую не вставали, отказываясь от скудной пищи, ожидая избавления в смерти. Некоторые вновь прибывшие не выдерживали и недели, иные умудрялись прожить несколько лет или пытались бежать, но голод, болезни, пули, побои прибавляли все новые могилы за стеной. Эпидемии захлестывали Анденсонвилль, как океанские волны, одна за другой унося больше всего жизней. Ночью умрут еще несколько: если повезет, не больше десятка, и утром такие же истощенные заключенные, мало чем отличающиеся от тех, кого надлежало похоронить, снова будут копать широкие неглубокие овраги за частоколом под прицелом английских винтовок конвоиров, чтобы свалить туда как попало тела и засыпать землей. С небывалой ясностью подумалось внезапно Моргану, что так быть не должно. Нельзя бездействовать... Надо драться за жизнь и свободу. Свобода... Он почти забыл это слово... Морган зажмурил глаза и помотал головой, отгоняя от себя наваждение. Главное - выжить, остальное - неважно.
Быть незаметным, не выделяться и надеяться, что он не попадет под руку мятежникам, если их армия снова потерпит поражение и те захотят отвести душу, поколотив янки... Мерзко, отвратительно, но необходимо. Когда-нибудь эта война окончится, не может же она длиться вечно, и все пленные снова будут свободны, так зачем же рисковать сейчас нарваться на пулю? "Надо держаться, Морган. Пускай другие действуют безрассудно... А тебя скоро обменяют... Уже скоро... А то кто же для них воевать будет, если все будут по лагерям сидеть?" Они часто говорили об этом с Джеком и в этих разговорах черпали силу, необходимую для выживания. Моргана Джуннайта, рядового 69-го Нью-йоркского полка взяли в плен в шестьдесят первом, 21 июля, и он даже не знал, устоял ли Вашингтон. Но, очевидно, Союз еще сопротивляется, если они все еще здесь. Морган плохо помнил тот день в окрестностях Манассаса: там собралось так много разодетых людей, приехавших в роскошных экипажах, будто на пикник... И вроде, сначала все шло хорошо, и мятежники в страхе бежали. А потом был запах порохового дыма и крови, отчего кружилась голова, и стоны умирающих, и бригада Каменной Стены[1], о которую янки разбились, как волны о мол. Он помнил этот ужасный, раздирающий внутренности звук[2], ворвавшийся в его барабанные перепонки и лишивший последних остатков рассудка. Даже по прошествии лет парень все еще не мог поверить, что то был крик живых людей из плоти, а не жаждущих крови призраков. Он заряжал и стрелял, продвигался вперед, ступая по лужам крови на алой земле, а когда линия Мак-Дауэла начала рушиться, кинулся бежать с остальными, торопливо отстреливаясь на ходу неизвестно от кого: противника Морган не видел. Отступающие ряды сеяли панику, солдаты бежали вперемешку с колясками перепуганных зрителей. В этом всеобщем хаосе, он, должно быть, затолкал в ствол своего "Спрингфилда" две пули, потому что в какой-то момент, когда он снова спустил курок, зажмурившись, чтобы не видеть окружающей преисподнии, его ослепил яркий свет, прорвавшийся сквозь веки, жар опалил лицо, а потом он упал и даже не успел почувствовать боль. Тьма поглотила его, пропустив последний звук: далекую трубу, певшую отступление...
Резкий толчок локтем в живот от стоящего впереди парня из Иллинойса вернул Моргана в сырость осенней ночи.
- Ты можешь не свистеть, когда комендант близко? - прошипел он. Морган вытянул шею и действительно увидел человека в плаще, вышедшего в центр плаца в сопровождении двух ухмыляющихся солдат с ружьями на плечах. Это было излишне, потому что перед первой шеренгой военнопленных стоял ряд "серых мундиров" с винтовками в руках, штыки, оси которых чуть отклонены от дула, застыли в дюйме от животов "синебрюхих", но комендант не считал лишними никакие меры предосторожности. Губа Моргана непроизвольно оттопырилась, обнажив волчий оскал, а по рядам северян пробежал недовольный шумок, когда южане оказались в свете фонарей, и взглядам всех представился не комендант, более-менее сдерживавший своих людей, а его помощник Том Анден, считавший Андерсонвилль единственным образцом, достойным подражания, человек стараниями которого этот лагерь и получил свое "гордое" имя. Изумленно недовольный шепот стал громче.
- Молчать! - заорал сторонник жестких мер и даже подпрыгнул от распиравшей его изнутри ярости. Голоса смолкли, и в глазах толпы больных и голодных оборванцев, чьи кости просвечивались сквозь кожу, застыл страх. Этого человека ненавидели и боялись все; было известно, что он наблюдал за побоями, которые частенько забавы ради учиняли часовые, а иногда сам принимал в них участие, и стоял за теми, кто обирал пленных и сбывал с рук награбленное. Ненавидели его и за полупустые тарелки, и за драные мундиры, в которых свистел ветер, да мало ли за что еще... Однако почти ни у кого не осталось смелости высказать свой протест, время научило военнопленных не высовываться, вымыло из них людей, оставив лишь одни пустые оболочки. Помощник коменданта, подпрыгивая, мерил быстрыми шагами плац, нервно постукивая длинной тростью по высокому голенищу матово блестящего сапога. У него был достаточно громкий голос, однако некоторая его дерганность и неуравновешенность не позволяла ему не срываться в крик, и он орал во всю глотку, выпучив глаза, как рыба на берегу:
- Комендант уехал по делам, ублюдки! Теперь вы все принадлежите мне! И я не потерплю никаких побегов, за которые потом с меня спросят. Если кто удрать попытается, прикажу по ногам стрелять, а потом... - в его глазах вспыхнул хищный огонек, знакомый очень многим в Анденсонвилле, в котором было садистское наслаждение своей властью и беспомощностью ближнего, - потом этот идиот пожалеет, что вообще родился на этот свет, и будет молить меня о смерти, но тогда я, пожалуй, предоставлю природе, не считаясь со временем завершить жизненный путь бедняги.
Военнопленных в Анденсонвилле было слишком много: набиты, как селедки в бочке, даже отыскать место для сна зачастую было непростой задачей. Они часто долго и мучительно умирали от побоев, недоедания, болезней. Начальству не было до этого дела: одним ртом меньше - только и всего. Но отчего-то в последние два года Морган считал каждую ушедшую жизнь, и в душе его стало расти и шириться, заполняя все внутри, уже давно знакомое, но во сто крат усиленное, горячее чувство протеста. Однако усилием воли он сумел его пригасить, оставив лишь слабый огонек, который был не в силах уничтожить, мерцать и тлеть в глубине сердца.
- Сегодня, к несчастью, - хищная улыбка Андена стала шире, - такой инцидент имел место. К сожалению, как вы сами можете убедиться, наш стрелок взял чуть выше, чем следовало, и, несомненно, получил строгое взыскание. А вам пусть это послужит хорошим предостережением.
Его сапог отшвырнул в сторону старую мешковину, и Морган стиснул зубы, чтобы не заорать от отчаяния и безнадежности, когда увидел покрытое черными пятнами синяков и шрамами лицо Джека Биггелоу, казавшееся восковым и еще более неподвижным в неверном свете фонарей. Его открытые глаза, с застывшей в них мертвой луной, казалось, просвечивали Джуннайта насквозь в тщетной попытке разглядеть что-то за пределами бытия.
- Беглец прожил недостаточно долго, чтобы изведать на себе полную силу моего гнева, - Анден, расхаживавший вдоль шеренги военнопленных, резко затормозил, - но следующему достанется в полной мере. А сейчас ты и ты (он ткнул наугад пальцем в двух парней из первой шеренги) отправитесь за стену и закопаете его, но помните о том, что я вам говорил... Нет, не сейчас. Земля за ночь промерзла. Лем, утром возьмешь пятерых и отконвоируешь этих двоих туда и обратно.
Помощник коменданта втянул носом ледяное зловоние и констатировал с улыбкой:
- Заодно и других закопают... Чувствуется, поутру солидный урожай соберем. А сейчас всем разойтись! И чтобы я ни одного синебрюхого, слоняющегося по лагерю, до утра не видел!
