– Гарольд, – в ее голосе слышалось христианское терпение, – я тебе не дитя. Я на пять лет старше тебя. Я физически не могу быть твоим дитем.

– Это всего лишь образное выражение. – Он моргнул, почувствовав ее сдерживаемую ярость. – В любом случае – что это там такое? Вон та яма?

– Могила. Для моего отца.

– Ох, – выдохнул Гарольд.

– Я хочу попить воды, прежде чем закончу. Честно говоря, Гарольд, я жду, пока ты уедешь. Я расстроена.

– Понимаю, – сдавленно ответил он. – Но, Фрэн… в огороде?

Она уже направилась к дому, но, услышав его слова, яростно обернулась.

– А что ты предлагаешь? Чтобы я положила его в гроб и поволокла на кладбище? Но, ради Бога, зачем? Он любил свой огород! И что тебе до этого? Твое-то какое дело?

Она расплакалась. Повернувшись, побежала на кухню, чуть не стукнувшись о передний бампер «кадиллака». Она знала, что Гарольд будет смотреть на ее покачивающиеся ягодицы, накапливая материал для того порнофильма, который постоянно прокручивался у него в голове, и это только прибавляло злости, грусти и слез.

Она захлопнула сетчатую дверь за своей спиной, подошла к раковине и выпила три стакана холодной воды слишком быстро, в результате чего серебряная иголка боли глубоко вонзилась ей в лоб. Изумленный желудок дернулся, и Фрэнни зависла над фаянсовой раковиной, сощурившись, размышляя, вырвет ее или нет. Через мгновение желудок сообщил ей, что примет холодную воду, во всяком случае, попытается.

– Фрэн? – донесся до нее неуверенный, тихий голос.

Она обернулась и увидела Гарольда, стоящего за сетчатой дверью, его руки болтались по бокам. Он выглядел озабоченным и несчастным, и Фрэн внезапно почувствовала к нему жалость. Гарольд Лаудер, разъезжающий по этому печальному, опустевшему городу в «кадиллаке» Роя Брэннигана, Гарольд Лаудер, который, возможно, за всю жизнь не был ни на одном свидании, Гарольд Лаудер, одержимый чувством, которое он сам, наверное, определял как вселенское презрение. К свиданиям, девушкам, друзьям – ко всему, в том числе, и это уж почти наверняка, к самому себе.

– Извини, Гарольд.

– Нет, не следовало мне ничего говорить. Послушай, если ты не против, я могу помочь.

– Спасибо, но лучше я все сделаю сама. Это…

– Это личное. Конечно, я понимаю.

Она могла достать свитер из шкафа на кухне, но, разумеется, он понял бы, зачем она это сделала, а ей не хотелось снова смущать его. Гарольд изо всех сил пытался вести себя хорошо, что отчасти напоминало попытки говорить на иностранном языке. Фрэнни вышла из дома, и мгновение они стояли рядом и смотрели на огород и на яму в обрамлении вырытой земли. А вокруг убаюкивающе «жужжал» день, словно ничего и не изменилось.

– Что ты собираешься делать? – спросила она Гарольда.

– Понятия не имею, – ответил он. – Знаешь… – Он запнулся.

– Что?

– Ну, мне трудно об этом говорить. Я не вхожу в число тех, кто пользуется всеобщей любовью в этом уголке Новой Англии. Сомневаюсь, что в этом городе мне поставят памятник, даже если я когда-нибудь стану знаменитым писателем, как в свое время мечтал. Между нами говоря, я верю, что стану стариком с бородой до пупа, прежде чем появится еще один знаменитый писатель.

Она ничего не ответила, только продолжала смотреть на него.

– Вот! – воскликнул Гарольд, дернувшись, будто это слово вылетело из него, как пробка. – Вот мне и приходится удивляться такой несправедливости! Она кажется – мне, во всяком случае, – такой чудовищной, что легче поверить, будто оболтусам, которые посещают местную цитадель знаний, удалось наконец свести меня с ума.

Он поправил очки на носу, и Фрэнни посочувствовала ему, заметив, какая у него россыпь прыщей. Говорил ли кто-нибудь Гарольду, спросила она себя, что мыло и теплая вода могут немного помочь? Или все слишком увлеклись симпатичной, миниатюрной Эми, наблюдая, как она – имея в школе средний балл 3,8 – на крыльях неслась сквозь Мэнский университет, закончив его двадцать третьей на курсе, где обучалось более тысячи человек? Милашка Эми, такая умненькая и жизнерадостная, а чего примечательного в Гарольде? Разве что грубость.

– Свести с ума, – тихо повторил Гарольд. – Я разъезжаю по городу на «кадиллаке», имея при себе лишь ученическое удостоверение. И посмотри на эти сапоги. – Он приподнял штанины джинсов, приоткрывая сверкающие, сложно расшитые голенища. – Восемьдесят шесть долларов. Я просто вошел в «Шу боут» и взял свой размер. Чувствуя себя грабителем. Актером в пьесе. Сегодня я не раз и не два думал, что рехнулся.

– Ты не рехнулся, – заверила его Фрэнни. Пахло от него так, будто он не мылся три или четыре дня, но теперь она не испытывала к нему отвращения. – Откуда это? «Я буду в твоем сне, если ты будешь в моем»? Мы не психи, Гарольд.

– Может, было бы лучше, если б мы ими были.

– Кто-нибудь придет. – Фрэнни в этом не сомневалась. – Через какое-то время. После того как эпидемия этой болезни, чем бы она ни была, закончится.

– Кто?

– Кто-то, обладающий властью… – ответила она уже не так уверенно. – Тот, кто сможет… ну… навести порядок.

Он горько засмеялся:

– Мое дорогое дитя… извини, Фрэн. Все это сделали люди, облеченные властью. Они здорово умеют наводить порядок. Одним махом они разрешили все проблемы – экономическую депрессию, загрязнение окружающей среды, нехватку топлива, холодную войну. Да, они навели полный порядок. Они разрешили проблемы тем самым способом, каким Александр распутал гордиев узел – просто разрубив его пополам.

– Но ведь это просто необычный вирус гриппа, Гарольд. Я слышала по радио…

– Мать-Природа не использует такие методы, Фрэн. Кто-то из твоих властных людей собрал команду бактериологов, вирусологов и эпидемиологов и засадил в какое-нибудь правительственное учреждение, чтобы посмотреть, сколько они смогут создать необычных организмов. Бактерий. Вирусов. Микробов. Как ни назови. И неизбежно наступил момент, когда какая-нибудь хорошо оплачиваемая жаба сказала: «Смотрите, что я сделал. Убивает практически всех. Разве это не здорово?» Ей дали медаль, увеличили жалованье, подарили таймшер. А потом кто-то разбил пробирку… Что собираешься делать, Фрэн?

– Хоронить отца, – ответила она мягко.

– Ой… ну конечно. – Он кинул на нее быстрый взгляд и добавил: – Послушай, я собираюсь уехать отсюда. Из Оганквита. Если я останусь здесь еще на какое-то время, то действительно сойду с ума. Фрэн, почему бы тебе не поехать со мной?

– Куда?

– Не знаю. Пока.

– Ладно, когда будешь знать, приди и спроси меня еще раз.

Гарольд просиял.

– Хорошо! Обязательно! Дело… Видишь ли, дело в том… – Он запнулся и сошел с крыльца, словно в каком-то полусне. Его новые ковбойские сапоги сверкали на солнце. Фрэн наблюдала за ним с грустным недоумением.

Он помахал ей перед тем, как сесть за руль «кадиллака». Фрэн подняла руку в ответ. Автомобиль дернулся, когда Гарольд неумело тронул его задним ходом, а потом рывками покатился по подъездной дорожке. В какой-то момент Гарольд слишком взял влево и раздавил часть цветов Карлы. Наконец он вырулил на дорогу, едва не угодив в ливневую канаву. Потом просигналил два раза и уехал, быстро набирая скорость. Фрэн смотрела ему вслед, пока «кадиллак» не скрылся из виду, после чего вернулась в огород отца.

Где-то в начале пятого, пересиливая себя, волоча ноги, Фрэн поднялась наверх. В виски и в лоб стучала тупая головная боль, вызванная жарой, и усталостью, и напряжением. Она уже собралась отложить похороны на один день, но поняла, что будет только хуже. В руках она несла лучшую дамастную скатерть матери, предназначенную исключительно для гостей.

Оказалось, что все не так хорошо, как она надеялась, но и не так плохо, как боялась. У него на лице сидели мухи, потирали мохнатые лапки, потом взлетали, и его кожа почернела, но благодаря сильному загару от работы в саду в глаза это не бросалось… особенно если дать себе установку не замечать лишнего. И никакого запаха, а его-то она и страшилась сильнее всего.