Ивкин открыл банку американских сосисок. Съев две штуки, задумался. Сколько времени пробудет здесь, в этой ловушке. Могут и за дезертира признать. …Ты, что тут жить собрался? Эх, Сибулонец. Придти домой не смог, как следует. Буду рыть банкой. Не лопата, а всё ж шире, чем нож.

Солнце заглянуло в колодец, высветив кусок полукруглой стенки. Ивкин нагрёб порядочную кучу земли, но добраться до начала кладки не смог. Забил родник, наполняя яму холодной водой. Сначала равнодушно отчерпывал её, но вода стала прибывать быстрее. Руки окоченели. Кладка уходила вниз. Кирпичи уложены ровно. Трещин и выбоин Пётр не обнаружил. Тогда решил, что нужно понемногу раскалывать кирпич ножом. Беловатые швы крепки. По поверхности нож скользил. Ивкин принялся его сверлить. Кирпич поддавался. Молоток бы и зубило, – подумал парень. – У отца этих зубил и пробойников в кузнеце несколько штук. А если сверлить наклонно, в образовавшуюся ямку налить одеколон, поджечь. Кирпич разогреется. Тогда налить воды. Он вполне может лопнуть. Одеколон сгорал быстро, а кирпич не лопался.

Вдруг стало темно. Раздался знакомый голос:

– Кто тут?

– Сержант Ивкин.

– Сибулонец, – обрадовано протянул Иван Иванович Фомкин.

– Хотел спрямить. О колодце забыл. Маме скажите, что я тут…

– Зачем нам мама? Вожжами тебя буду добывать. Радая мать будет. Цепляйся. …С чемоданом не вытяну. Привяжи сначала сундук свой. Огрузился трофеями. Не смогу, Петька, вытащить.

– Конём можно.

– Мерин колхозный. Он меня должен возить в район, а не солдат из колодцев вываживать. Я ж теперь председатель колхоза, а не бригадир. Сначала привяжи чемодан. Молодец, что с подарками едешь.

Раскачиваясь, рывками чемодан поднимался вверх. Фомкин кряхтел, матерился.

– Мои подарков не привезут. Полегли под Курском. Схоронены в общей могилке.

– Дядя Иван, вы где, – заволновался Ивкин.

– Некогда мне. Заеду попозже. Моих не встречал? Опаздываю на совещание.

– Маме скажите, дядя Ваня…

Брякали кольца уздечки. Фомкин пристёгивал к удилам вожжи. Ивкин кричал, чтобы его вытащил заботливый Иван Иванович, который советовал учить немецкий язык, не бросать школу… Уехал. Ивкин ударил кулаком по стене и закурил немецкую сигарету. «Хочет, чтобы меня мама вытащила. Бросил бы вожжи, сам выбрался. Делов-то куча. Неужели, торопится куда-то. Чемодан забрал, а меня оставил. Сейчас мама придёт с соседками…»

В колодце становилось сумрачно. Ивкин забеспокоился. Съел сосиски, кусочек хлеба, выпил воды. «Почему мама не идёт? Тут недалеко. Ну, километр, полтора. Неужели Фомкин не сказал. А может быть, его волки задрали? Умер в дороге». Всю ночь думал о матери, о сёстрах. «Надо было упросить комбата, чтобы отправил в отпуск Сидора. Ведь у него ребёнок. Он не стал бежать к старой заимке, мимо развалин заводика».

Утром следующего дня никто не пришёл к колодцу. В творило опускались жавороночьи трели. Пётр сверлил кирпич, пытаясь его раскрошить. «Хорошие делали кирпичи». Только небольшую выбоину смог выдолбить сержант – отпускник. Никто не спасал его. «На чемодан польстился Фомкин. Мог сказать матери или ещё кому. Не сказал. А если, в самом деле, умер. Никто не узнает о нём. Придётся умереть тут от голода. Нужно выбираться самому. Нужно что-то придумать. Сделать ступеньки. Но как их делать. Попробую скрутить верёвку из одежды. Есть ткань… Уехала ткань. А была бы хорошая верёвка».

Услышав стук копыт, Ивкин принялся кричать.

– Чего орёшь. Слышу. На, поешь. Картошка ещё тёплая и пышки на сале. Приболел немного. …Маму не видел твою. Не сказал. Завтра вытащу тебя, если Нюра согласится со мной опять жить. Ивкин твою мать силодёром взял. Она тобой ходила. Застращал. Мать твоя из большой трудовой семьи была. Почему-то считались зажиточными. Это так твой батя говорил на каждом углу. Обещал активист помочь, чтобы не кулачили её семью, чтоб не сослали. Понял? Сынок. Мой ты сын.

Пётр молчал. Не понимая, что сказал Фомкин. Мама говорила, что семья была большая – восемь душ. Лошадей – только три. Земля рожала плохо.

– Любили мы друг друга. На вечерках в играх друг друга выбирали. Я ей подарки делал. Приглядистая была девушка. Многие парни томились по ней. Ивкин настырничал. Козырял, что воевал, что ранен. Пугал Нюру, что скоро её семью отправят в Нарым. Сибулонец. Одно слово. Бог покарал. Не я на него донёс. Продавщиха из лавки. У неё постоянно уполномоченные на постое стояли. Она по злу и сообщила поночовщику своему. Перекрещусь. Отец твой посулами заставил Нюру жить с ним. Кулачить семью твоей мамы было не за что. Так вот жизнь повернулась. Отец мой был против Нюры. Невесту хотел зажиточную. А мы о свадьбе говорили. Убежать хотели в город к моему дяде. Не успели. Отца моего арестовали. Меня хотел отделить, но не успел. Увезли нас в город. Дядя откупил. Но время шло, а когда мы вернулись из под ареста, твой отец насильно склонил Нюру к себе. – Фомкин замолчал, сморкаясь. – Мой ты сын, Пётр. И дерёшься ты хорошо, как мой отец. Он первым был бойцом на улице. Наш край всегда побеждал. Ты тоже двужильный. Отец на спор десять пудов на мельницу отнёс. Ивкины коренасты, ширококостны, а ты в нашу породу. Мал и удал. Ивкин раз в голицу свинчатку вложил и мне челюсть сломал в трёх местах, когда на масленку на кулачки бились – стенка на стенку.

– Врёте вы всё. Мой отец…

– Люблю я Нюру по эту пору. Всю жизнь её любил. Поэтому и просил тебя не оставлять школу, чтобы ты на фронт ушёл грамотным. А грамотный боец – умный боец. Петя, сынок, помоги мне, я помогу тебе. Как её уговорить, чтоб сошлась со мной, и не знаю. Женился я потом, когда твой отец Нюру подкараулил. Пришлось ей согласиться, чтоб семью не раскулачили. Отец твой тогда шибко высоко взлетел. С красными флагами ходил по деревне. На разные посты ставили. К его мнению приезжие представители прислушивались. Меня потом отец заставил жениться. У командира петроградского отряда по выколачиванию из сусеков пашеничку заболела дочь Мой родитель, и взял её к нам. Тоже боялся за своё добро. Мне тогда было на всё наплевать. Жил отец хорошо. С братьями зимой мебель делал в городе, кошевки и тележки рессорные. Я думал, что в трёх картузах к обедне никто не ходит. Два полушубка враз не надеть…

– Дядя Иван, вынь меня отсюда. И говори. Мне тут дышать нечем стало.

– Это же ты должен знать… Эх, сынок, сынок…

– Брось верёвку или вожжи. Сам вылезу.

– Ты сначала меня должен понять. Отпоили Олечку молоком. Загладили чахотку. – Вздохнул Фомкин тяжело. – Было, было. Родила она мне двух мальчиков Бориса и Глеба. Ты их знаешь. Отличники. И на тебя похожи. Похоронки враз принесли. Один ты у меня теперь.

– Кинь вожжи. Замерзаю, – взмолился Ивкин. – Отец так не сделал бы. Мать чем шантажируешь?

– Вот тебе бумага и карандаш. Напиши записку матери, что болен, скоро поправлюсь, мол, когда ты, мама, выйдешь замуж за дядю Фомкина.

– Меня за опоздание в штрафники запишут из-за тебя.

– Что стоит? Две строчки.

– Фашист ты. Крыса тыловая…

– Не будешь писать? Не сын ты мне. Твердолобый. Сибулонец. Надеялся, что ты мне помощник. Я бы и тебя вытащил… А, может, сынок, подумаешь… От Ивкина давно нет известий…

Пётр швырнул нож в лицо склонившегося Фомкина. Он успел откачнуться. Нож задел плечо и упал обратно. Мужчина заплакал. Заскрипела, застучала телега, попадая колесами в ямки. Светило апрельское солнце. Из деревни доносило петушиные песни. Отпускник подбросил в творило клубочек, который подарила Настя. Крепкая пряжа помогла взорвать танк, а второй – подорвал двумя минами, которые бросил под гусеницу приблизившейся к окопу машины.

Друзья считали себя взрослыми. Покуривали. Тайком. Они пошли бы в седьмой класс, но отцов побрали на фронт, поэтому решили, что школа не убежит, а нужно заботиться о младших братьях и сёстрах, помогать матерям.

– На войне знания ох, как полезны, – убеждал Сидора Панькина и его приятеля Петю Ивкина одноглазый бригадир Иван Иванович Фомкин. – Работу вам найду, работы нынче много без рук осталось. Учиться надо, ребятки. С немецкого сбегаете… Это глупо и неразумно…