– Ломоносов!

Маленький солдат выдвинулся из-за угла и, встав перед лейтенантом, щелкнул каблуками:

– Так точно!

– Не «так точно», а «я»!

– Так точно, это я, товарищ лейтенант!

Чердынцев повёл рукой назад.

– Там четыре немца. Все мёртвые.

– Ай-яй-яй, – запричитал было маленький солдат, но в следующую секунду смолк: а чего причитать-то?

– Пойдём, машину обследуем. Вдруг что-нибудь толковое найдём?

В броневике уже побывали бойцы – пулемёт, грозной жердиной выглядывавший из окна, был раскурочен, затвор выдернут и выброшен неведомо куда, другое оружие, которое явно имелось в броневике – автоматы, например, – исчезло, его забрали наши. Единственное ценное, что нашёл лейтенант, была карта. Правда, карта немецкая, с незнакомыми названиями, но судя по всему, довольно точная, а главное, она обеспечивала знание ближайших ста километров. Ведь двигаться без карты, да по незнакомой местности – штука опасная. Можно легко влетать в какую-нибудь неприятность.

– Товарищ лейтенант, смотрите, чего я нашёл! – раздался крик Ломоносова из глубины броневика.

Он выволок на свет туго набитый ранец, приподнял его за ремень, встряхнул. В ранце что-то глухо звякнуло – сместились прижатые друг к дружке консервные банки.

– Провиант, – одобрительно произнёс Чердынцев, – немецкий НЗ… Молодец, Ломоносов!

– Засунут ранец был далеко – туда, где Макар телят не пас… Но от меня не спрячешь, – хвастливо проговорил маленький боец, – у меня нос – ватерпас!

– Обычно бывает глаз – ватерпас.

– А у меня – нос! – Ломоносов был упрям.

– В лагерях среди заключённых бывают нюхачи, которые носом, извините, определяют, где у кого что спрятано – у кого сгущёнка, а у кого мясные консервы, присланные из дома, и собирают дань…

– У политических, которые сидят по пятьдесят восьмой статье, такого нет, товарищ лейтенант… Не получают они посылок из дома – это положено только уголовникам.

– Откуда знаешь?

Взгляд у Ломоносова неожиданно затуманился:

– Знаю.

Лейтенант не стал продолжать разговор – тема эта явно больная для бойца, пригнувшись, он глянул снизу, в бойницу броневика, на смотровую вышку, где лежал убитый пограничник, прокашлял озабоченно в кулак:

– Надо бы нам, Ломоносов, похоронить ребят – полегли ведь смертью храбрых. И документы их собрать…

– Надо, – согласился с лейтенантом маленький боец, – очень даже надо. Они это заслужили.

Погромыхивая найденным ранцем, он выбрался из броневика наружу, оценивающе приподнял добычу в руке:

– А что, сидор неплохой. Дома с ним по ягоды буду ходить. У нас для ягод обычно туеса из бересты делают, но сидор будет лучше. Ягод у нас тьма-тьмущая.

Чердынцев иронически хмыкнул: до дома ещё дожить надо. Ладно, если это обычное нарушение границы, немцы как пришли, так и уйдут… А если Ломоносов прав, и это война?

В то, что началась война, не хотелось верить. Лейтенант свернул карту и выпрыгнул наружу. Снова глянул на вышку, где лежал убитый пограничник.

– Ломоносов, нам не только людей похоронить надо, но и оружие себе подобрать. Вдруг где автомат найдётся?

Маленький боец с сомнением покачал головой.

– Вряд ли, товарищ лейтенант. Автоматов в отряде было очень мало, это я знаю доподлинно.

– Тогда винтовки. Два ствола – тебе и мне.

– А вот винтовочки обязательно найдём. И патроны к ним. Это я обещаю, товарищ лейтенант.

Вдвоём они стащили с вышки убитого пограничника. Убили его выстрелами издали, на подходе к заставе – сняли из пулемёта, в теле от крупных пуль осталось несколько рванин, заполнившихся, словно сусличьи норы тёмной, превратившейся в студень кровью, лицо пограничника также было залито кровью.

Маленький боец вгляделся в лицо, почмокал огорчённо языком.

– Что, знал его? – спросил лейтенант.

– Определённо знал, а вот понять, кто это конкретно, не могу.

С пояса убитого сняли патронташ – там оказались три заряженных обоймы, забрали винтовку с примкнутым к ней штыком.

– Спасибо, друг, – поблагодарил убитого маленький боец, – мы за тебя отомстим.

Убитого часового они оттащили в угол двора заставы, на площадку, посыпанную песком, под турник – тут бойцы занимались спортом, туда же приволокли тело второго пограничника – крупного белобрысого парня, застреленного в голову (из головы его даже капельки крови не вытекло, чернело только маленькое ровное отверстие, и все), затем – ещё двоих: одного сержанта-казаха, маленького, но оказавшегося очень тяжёлым, и тощего черноволосого парня с горбатым орлиным носом.

– Перекурим, товарищ лейтенант? – Ломоносов отёр ладонью влажный лоб. – Не то совсем запурхались.

– Давай, – лейтенант присел на корточки, платком обмахнул себе щёки, шею, прислушался к стрельбе, раздававшейся у линии горизонта, отметил вслух: – А стрельба-то стала слабеть. Похоже, наши уходят…

– Значит, это война, товарищ лейтенант!

– Не знаю, Ломоносов.

– Уходить отсюда надо. К своим. Чем быстрее – тем лучше.

– Вот похороним товарищей. – Чердынцев покосился на убитых, поморщился, будто от боли – по лицам их ползали мухи, – и уйдём.

– И я это говорю, товарищ лейтенант. Похороним и уйдём.

– Но мы сюда вернёмся, Ломоносов, – лейтенант ухватил горсть песка, с силой сжал, словно бы хотел, будто из творога, выдавить воду. – Мы сюда обязательно вернёмся!

Яму они вырыли довольно быстро: песок – материал лёгкий, сыпучий, копать можно сноровисто, да и время поджимало – лейтенант понял, что им здорово повезло, коли до сих пор сюда не заглянули немцы, они ведь движутся волнами: первые, боевые цепи уже прошли, за ними пойдут жандармы, штабисты, тыловые службы, все имеют охранные взводы и роты, а народ там, чтобы не очутиться в первых порядках, среди наступавших, подмётки от сапог на ходу откусывает, норовит выслужиться. Пристрелят и глазом не моргнут и лишь потом, уже у убитого, спрашивать будут: кто таков?

Лейтенант стиснут зубы – зло взяло.

В яму аккуратно сложили убитых, всех четверых, Чердынцев пожалел: знать бы фамилии их, ребят этих храбрых, но документов при убитых не оказалось – те, кто находился в наряде, документы свои сдали дежурному, а те, кто был при документах, лишились их – забрали гитлеровцы.

Уложив убитых, сверху накидали песка – вот и вся могила. Была обычная яма – стала могила. Братская, общая. Чердынцев выпрямился над ней, замер на несколько мгновений, потом поискал глазами какую-нибудь фанерку, чтобы на ней написать, что это за песчаный бугор тут образовался…

Не нашёл и послал маленького бойца в канцелярию.

– Явно там что-нибудь подходящее для могильной дощечки отыщется. Сходи, посмотри…

Боец проворным колобком укатил в щитовой дом. Солнце опять начало жарить нещадно, спасательное облако растаяло бесследно, фуражку снять с головы было опасно – волосы могли вспыхнуть. Лучше, конечно, было бы, если б у него была пилотка, но пилотки у лейтенанта не было, не выдали – это раз, и два: пограничная фуражка с зелёным верхом и тёмно-синим околышем – приметная, ни один род войск таких фуражек не носит, и это нравилось лейтенанту. Он сунул руку с платком под фуражку, отёр волосы, затем – дерматиновую изнанку околыша, влажную от пота.

Тем временем прибежал маленький боец, притащил фанерную спинку от стула, украшенную двумя ободранными ножками.

– Это самое лучшее, что годится для похоронной дощечки. Лучше нету.

– Годится.

В накладном нагрудном кармане фасонистой командирской гимнастёрки лейтенант нашёл карандаш, помусолил его губами, хотя это было бестолку – карандаш был простой, а не химический, и принялся за работу.

«Здесь похоронены пограничники заставы 36, героически сражавшиеся с врагом 22 июня 1941 года. Четыре человека», – вывел он крупным печатными буквами, отставил спинку в сторону, прочитал текст и утверждающе качнул головой. Добавил с сожалением:

– Плохо только, что мы не знаем их фамилий…

– А как узнать, товарищ лейтенант, когда у них нет документов. Были б документы – узнали бы, – резонно заметил маленький боец. – Можно, конечно, что-нибудь написать, но это будет ошибка.