— Кортес тоже человек, — говорит мальчик-вампир, хотя он уже понимает, что правда лишь укрепит Монтесуму в его иллюзиях.

— Боги часто являются нам в человеческом облике, — говорит Монтесума. — Как ты, например, Дымящееся Зеркало.

• огонь •

Огонь вырвался из защитного круга. Вертолеты пытаются спасти людей. Но улицы псевдо-Узла пустынны. Там нет никого. Лишь сожженные трупы.

• поиск видений •

И Петра вдруг видит сына. Он висит на лимонном дереве. Хотя это — не ее сад. И дерево тоже — не то.

Сад очень большой. Вдалеке — голубые горы. Запах лимонов — тяжелый и сладкий, как запах лимонного освежителя воздуха. Но он все-таки не заглушает запаха гнили и рвотных масс.

— Джейсон, Джейсон, — говорит Петра. Она опасается самого худшего, потому что умом она понимает, что все это уже случилось, и все же в душе продолжает надеяться... может быть, в этом повторе еще можно что-нибудь изменить... может быть, ей удастся добежать до него раньше, срезать веревку, не дать задохнуться до смерти... может быть...

К дереву прислонена лестница. К той самой ветке, на которой повесился ее сын. Где-то тихонько играет песня Тимми Валентайна. Она хватается за деревянную лестницу, не обращая внимания на занозы, впивающиеся в ладони.

— На этот раз я тебя спасу, — говорит она.

Она поднимается.

— На этот раз...

• огонь •

Огонь добрался уже до вершины горы. Сосны трещат и падают. А высоко в небе, выше облаков, выше снежных вершин, Пи-Джей и Симона Арлета швыряют друг в друга молнии и крошат скалы. Битва в самом разгаре. Два космических танца, две судьбы — одна против другой. Гремит гром. Извергаются вулканы. Долина Змеиной реки — это не просто сама по себе долина, а все долины, которые существуют в мире. Горы — это все горы, где живут боги: Олимп, Кайлас, Попокатепетль, Килауеа.

Битва в самом разгаре. В круге из пламени...

• ангел •

Эйнджел стоит на вершине холма в Аппалачах, но уже за зеркальной гранью. С ним рядом — Тимми. Теперь — во плоти. Плечом к плечу. Эйнджел лишь чуточку ниже ростом своего темного "я". Своей тени. Я не хотел входить в зеркало, думает Эйнджел. Но пришлось.

— Ну вот. Наконец ты пришел, — говорит Тимми.

— Да, наверное. Но мне больше некуда было идти.

— Я знаю, — говорит Тимми Валентайн. — Так часто бывает. Сначала перед тобой открыты бесчисленные дороги, и ты можешь выбрать любую. Но постепенно выбор сужается, и в конце концов остается только одна.

— С тобой тоже так было?

— Да, — говорит Тимми Валентайн. — И теперь у нас у обоих только один путь наружу. Знаешь какой?

— Догадываюсь.

— Пойдем. — Он берет Эйнджела за руку.

«Господи, какая холодная у него рука. И держит так крепко — не вырвешься, — подумал Эйнджел. — Он ведет меня вверх по склону, туда, где редеет трава. По идее подъем должен быть трудным. Но почему-то мне так легко... как будто меня несет ветром, подняв над землей. Как странно. Как будто кровь бежит в два раза быстрее, и сердце колотится в бешеном ритме. Потому что я уже не человек. Я парю в восходящих потоках на черных кожистых крыльях... и когда Тимми опять заговаривает со мной, его голос — пронзительный визг летучей мыши. Но я понимаю, что он говорит».

— Ты сможешь так делать всегда, — говорит Тимми. — Превращаться в любое животное. Посмотри! Прочувствуй!

И Эйнджел думает: "А теперь мы падаем... вниз... словно на американских горках... о Господи, мы разобьемся насмерть, и долина несется навстречу смазанным пятном зелени, вот мы уже у земли, но удара нет, и ноги вдруг превращаются в мягкие лапы, и вот мы бежим по земле, скачками — вверх по склону, и ревем на бегу, мы — две пумы, и мы бежим по высокой и мокрой траве... и метим свою территорию едкой пахучей мочой.

Ощущение полной свободы. Я в жизни не чувствовал себя таким радостным и свободным. Разве что когда пел для себя, в одиночестве — когда рядом не было матери и вообще никого... когда меня не терзали воспоминания про Эррола... Да, я свободен, свободен, свободен. Как сделать так, чтобы так было всегда? Есть только один способ. И я уже начал освобождаться, когда рассказал Петре про маму. И когда всадил нож в то кошмарное существо, которое притворялось матерью..."

Резкая остановка.

Они стоят на вершине холма. Эйнджел видит свой старый дом в Вопле Висельника. И выступ на скале, откуда видна вся долина, где Дамиан Питерс проезжал каждое утро на своем лимузине, направляясь к себе в студию — в свой виртуальный собор.

Теперь они снова — в человеческом облике. Эйнджел не устает поражаться, какие же они разные, хотя он в гриме, и волосы у него теперь черные, как у Тимми, и одет он, как Тимми... и все же они очень разные. Да, с виду мы очень похожи, но я еще совсем мальчик, а он... он такой старый... Стоит лишь раз посмотреть ему в глаза, и сразу станет понятно, какой он старый.

— Ты и половины всего не знаешь, — говорит Тимми. — Сейчас я тебе покажу.

И он делает так, что Эйнджел входит в его сознание... и видит... мальчик поет под китару в пещере Сивиллы, поет, вкладывая в музыку всю душу... искалеченный мальчик, у которого силой отняли юность — та же Сивилла и Маг, — в огне умирающего города... мальчик-бог, которого почитали под разными именами... Антиной, Тецкатлипока, Король-Рыбак... Тот, Кто Взращивает Посевы... Освежеванный Бог... Ангел Смерти в мастерской Караваджо... голос нашего поколения, Тимми Валентайн... ошибочно принятый за воплощение вселенского зла Жилем де Рэ... погребенный под трупами в газовой камере Освенцима... едва не сожженный в Испании на костре... поющий песнь смерти японскому императору... он прожил столько жизней, и все они — словно картинки во взбесившемся калейдоскопе... две тысячи лет... никогда не был собой — был только тем, кем он виделся людям... две тысячи лет он был зеркалом их потаенных кошмаров... две тысячи лет он был самой реальной из всех иллюзий, самой иллюзорной из всех реальностей... Эйнджел все это видит, живет во всем этом... а когда образы постепенно бледнеют, он чувствует в сердце такую любовь... огромную, неподъемную... как любовь апостола к своему спасителю.

Эйнджел говорит:

— Знаешь, я даже не представляю, как ты выдержал столько лет. Такой тяжкий груз... Хочешь, я его заберу?

— Но тогда тебе надо стать вампиром, — говорит Тимми.

— Думаешь, я боюсь стать вампиром после всего, через что я прошел? — говорит Эйнджел. — Я знаю, кто настоящие вампиры. Не ты... и не я, пусть даже в ближайшую тысячу лет я буду пить кровь людей... нет, сейчас я тебе покажу настоящих вампиров!

Он бежит вниз по склону. Бежит к дому. И теперь уже Тимми следует за ним. Я знаю эти места, думает Эйнджел. Мои родные места. И здесь я должен все делать сам.

Он добирается до того места, где они похоронили Эррола. Тут рядом — старый колодец. И у колодца лежит лопата. Он хватает ее и начинает копать. И Тимми ему помогает. Обернувшийся волком, он роет землю когтями.

Сперва появляются ноги. Ладони, сложенные как для молитвы. И лицо... лицо Эйнджела. Он же был совсем маленьким, когда умер, думает Эйнджел, но получается, что он рос — даже мертвый. Даже там — под землей. Посмотри на него.

Он живой.

Он дышит.

Словно по волшебству в руках у Эйнджела появляются кол и молоток.

«Все это время ты мной кормился, — думает Эйнджел. — И ты извратил любовь мамы — превратил эту любовь во что-то постыдное и жестокое. Один удар молотка — и все. Тебя нет».

Голос Беки Слейд: Ты еще не мужчина... ты не мужчина, ты ангел, Эйнджел.

«Нет, я мужчина», — думает Эйнджел, и втыкает кол в сердце Эррола, и замахивается молотком... сейчас он ударит...

Но тут чьи-то грубые руки хватают кол и пытаются вырвать. Эйнджел поднимает глаза и видит, что это то самое существо, одетое в кожу матери... проповедник из Вопля Висельника...