Они начинают снова:

Бродит в чащах он, в ущельях,

Словно тур, тоской томим,

Хочет сбросить рок вещаний

Средоточия земного...[68]

Средоточие, земное. Пуп земли. Дельфийский оракул. В воздухе пахнет ладаном. Один голос особенно выделяется в хоре. Тот самый голос, который мальчик-вампир услышал в Александрии, — голос, добравшийся до него с ветром пустыни. Мальчик, который поет, еще совсем юный. Откуда он может знать эти темные истины? Он, этот ребенок, еще не переступил черту, отделяющую жизнь от смерти. Древняя музыка воспаряет ввысь, а потом затихает. «Когда-то и я был таким, — думает мальчик-вампир. — Точно так же я пел про судьбу и печаль, про любовь и потери, про страсть и похоть — пел о том, чего сам не познал. Пел, пробуждая в других воспоминания о том, чего мне никогда не узнать. Я был сосудом, но не вином в сосуде — я был голосом, но не музыкой».

Мальчик-вампир стоит в тени. Он вспоминает. Было время, когда он еще умел плакать. Но вампиры не плачут.

Музыка, говорящая о человеческой боли, притупляет его нечеловеческую боль. Даже жажда уже не такая жгучая.

Репетиция закончена. Раб, который сейчас хозяин, говорит:

— И мы помним Антиноя.

Мальчики кланяются. На секунду в шатре повисает угрюмая тишина, но лишь на секунду — мальчики уже выбегают наружу, смеясь и болтая.

Мальчик, который уже перешел черту между жизнью и смертью, тоже с ними. Незамеченный, неприметный. Мальчик с самым красивым голосом идет один. Ему не нужны друзья. В руках он несет лиру. Он идет, тихонечко напевая себе под нос. Какой-то кельтский язык, варварский и жутковатый.

Юный певец направляется к шатру Цезаря — высокому пурпурному шатру со стражей у входа. Мальчик-вампир идет следом.

Вот он уже внутри. Снова таится в сумраке. Мальчик-кельт садится у ног императора и начинает петь, не дожидаясь приказа. Но сейчас он спит. Как и писец, клюющий носом над своей восковой табличкой. Не спит только Цезарь — лежит на ложе, откинувшись на шелковые подушки, — бородатый мужчина в греческом одеянии. Он остриг волосы. Он — в трауре. Его хитон и гиматий разорваны, как и подобает скорбящим, понесшим тяжелую утрату.

Мальчик-вампир подступает ближе. Хотя он движется беззвучно, Цезарь его слышит. Горе обострило его восприимчивость, и он чувствует то, что обычно не чувствуют смертные. Он поднимает глаза и говорит:

— Антиной. Я знал, что ты вернешься. Это правда. Ты — бог.

— Я не тот, за кого ты меня принимаешь, — говорит мальчик-вампир. — Антиной умер. Я видел плакальщиц у реки. Я... — На мгновение он умолкает, пытаясь придумать имя. — Я Лизандр. А ты?

— Ты прошел незамеченным мимо стражи, ты как будто сгустился из тени, ты не знаешь, кто я. Такого просто не может быть, если ты не какое-нибудь сверхъестественное существо, которое только-только поселилось в потустороннем мире и разучилось всему, что когда-то умело и знало. Я император Публий Элий Адриан, владыка мира. А ты, который сейчас называется другим именем, ты — Антиной, возлюбленный императора. Из-за любви ко мне ты утопился в Ниле — и тем самым купил мне жизнь. А теперь ты вернулся из царства Гадеса. Сейчас как раз вечер третьего дня после твоей смерти — и вот он ты. Как Таммуз, как Адонис, как этот Иисус, которого почитают христиане. Теперь я знаю, что ты — бог. Я собираюсь построить здесь город. Я назову его Антиноаполис. И люди тебе будут поклоняться, как богу.

На лице императора — радость. «Он принимает меня за другого, — думает мальчик-вампир. — Он смотрит на меня, создание тьмы, и видит свет. Видит бога».

— Чего тебе надобно от меня, Антиной? — говорит император Адриан.

— Я хочу пить, — отвечает мальчик.

— Тогда пей, — говорит Адриан и протягивает ему обе руки. Его запястья туго перетянуты бинтами. Император пытался покончить с собой. Резал вены. — Вот она, жизнь, которой я обязан тебе...

Мальчик-вампир опускается на колени у ног императора, рвет льняные бинты и пьет кровь из перерезанных вен — кровь, которая дар любви, предназначенный для кого-то другого. Для кого-то, кто никогда не вернется...

• зеркала •

Как только Арон и Шеннон вернулись в отель, она сразу заснула. Причем беспробудно. Легла к нему на кровать, на спину. Руки сложила на груди. Как мертвец в гробу. Такая красивая. Чем дольше Арон на нее смотрел, тем красивее она казалась. Ее кожа казалась почти прозрачной. У него вдруг возникло необъяснимое чувство, что свет может как-то повредить ее кожу. Он плотно задернул занавески на окнах и выключил свет. Оставил свет только в ванной и слегка приоткрыл дверь — так, чтобы мягкое желтое свечение легло ей на лицо. При таком затененном освещении — в полутени — она казалась еще красивее. Она, наверное, даже не знает, какая она красивая, подумал он. Но это не важно. Ему нравилось просто смотреть на нее. И он смотрел.

Она проспала весь день. Он снял с нее всю одежду. Она не проснулась. Он просто сидел и смотрел. Ему даже пришло в голову, что она притворяется спящей. Он едва различал, как она дышит — медленно, неглубоко. Временами ему казалось, что она не дышит вообще. Как будто она умерла. А когда он прикоснулся к ней, ее кожа была холодной, как мрамор. Сперва ему стало немного не по себе. Но потом он привык к этому холоду, и ему стало даже приятно. На самом деле он возбудился. «Интересно, — подумал он, — а если сейчас ей заправить, она проснется?» Он смотрел на нее, трогал за все места, глушил неразбавленный бурбон и курил сигарету за сигаретой, потому что он нервничал, глядя на эту женщину... ее тело было таким... желанным и уязвимым, полностью в его власти... может быть, у нее что-то вроде нарколепсии[69]. Если так, то он может делать с ней что угодно, и она не проснется, пока не включатся какие-то там гормоны или ферменты. Господи, какая она соблазнительная — это что-то. Арон, сказал он себе, пользуйся случаем. Когда еще тебе так повезет? Ты можешь вертеть ее так и этак, а она даже и не узнает, как ты с ней развлекался.

Он попробовал погладить ей грудь. Осторожно и бережно — как ребенок, который впервые берет в руки новый игрушечный паровозик. Он не хотел, чтобы она проснулась — или хотя бы вздрогнула под его прикосновением. Потом он осмелел. Облизал ей сосок. Сосок сразу напрягся. Она была, как хорошо настроенное пианино — отзывалась на малейшее его касание. И она вряд ли спала мертвым сном. Должно быть, это была какая-то извращенная игра. Он поспешно разделся — даже пуговицу оторвал на рубашке, но хрен с ней, с пуговицей — и упал на нее.

Она даже не застонала. Но когда он заправил ей, куда надо, он почувствовал, что у нее там все мокро от возбуждения... почувствовал, как сжимаются мышцы у нее во влагалище... и услышал стон, который исходил как будто откуда-то из глубины ее тела... а не из горла... она шевельнулась. Медленно-медленно. Арон никогда в себе не замечал наклонностей к некрофилии, но то, что происходило сейчас, ему нравилось. Она была такая холодная... такая холодная... но почему-то его это возбуждало. Ему хотелось согреть ее, расшевелить.

Он осмелел. Теперь он двигался в полную силу. Она не проснулась. Он вонзался в нее резкими и ритмичными яростными толчками. Пару раз она слабо захныкала, но потом затихла. Она была вся такая податливая, как кукла Барби. Как бы он ни вертел ее, как бы ни перекладывал ее руки и ноги, она оставалась в том же положении, пока он не сдвигал ее снова. В этом было что-то нечеловеческое, жутковатое. Что-то похожее на те трансы, в которые впадают йоги. Может, совсем в раннем возрасте она пережила какую-то сексуальную травму, и ее психика развила вот такую защитную реакцию — она полностью отключалась, чтобы не участвовать в происходящем.

«Или, может быть, это просто мое писательское воображение, — подумал он. — На автомате пытаюсь придумать какую-то сложную предысторию для каждого персонажа, который встречается на моем пути. Может, пора прекратить строить домыслы. Может быть, просто расслабиться и получать удовольствие, не загружая себе мозги. Это же секс. А секс есть секс. И мне сейчас надо расслабиться — после всего голливудского дерьма».