Митч стоял и смотрел, раскрыв рот.

— Немного внутренних беспорядков с применением насилия в отдельно взятой семье, — тихо проговорил Мэт, — придают остроту жизни. Правда, мам?

Джейни вырвала провод из пылесоса и принялась не спеша связывать Клару.

Митч наконец-то очнулся и выстрелил. Клара увидела, как щека Мэта раскрылась рваными ранами. Но буквально за считанные секунды раны затянулись.

— Опа, чистое было бритье, — сказал Мэт.

Джейни швырнула Клару на диван, а Мэт набросился на отца и этак походя оторвал ему голову. Отшвырнул ее в сторону. Кровь изверглась из шеи, как гейзер, и Мэт жадно склонился над телом отца, как ребенок — над питьевым фонтанчиком. Тело Митча все еще дергалось. Эпилептик без головы. Клара попыталась закричать, но захлебнулась собственной рвотной массой.

— Не рыпайся, милая, — сказал Мэт, раздирая тело отца голыми руками. Он вырвал сердце, и судороги прекратились. — Остановка сердца. — Мэт бросил тело на пол и присосался к сердцу, как будто это был апельсин.

Джейни уселась на диван рядом с Кларой и принялась очень пристально ее рассматривать. Время от времени она легонько трогала ее пальцем. Сосок. Ледяное прикосновение к клитору. Не сводя напряженных глаз. Не сводя глаз. Взгляд проникал в самую душу, извлекал из нее самые сокровенные тайны. Это было как изнасилование. Изнасилование глазами.

— Лови, — сказал Мэтью и бросил Джейни сердце. Джейни хихикнула. Сердце она не поймала, и оно плюхнулось на диван между ног Клары. Кровь брызнула ей на интимное место. Потекла по сморщенным половым губам. — Насколько я понимаю, он уже не вернется, да? — сказал Мэт. Он отпинал отцовскую голову в коридор и точным ударом послал в дверь родительской спальни. Вернувшись обратно в гостиную, он пробормотал: — Он заслужил это, старый мудак. Он меня не любил. — На секунду Кларе показалось, что он сейчас заплачет. Но он не заплакал. Он просто стоял посреди гостиной с губами, перемазанными кровью, и стрелял глазами по всем углам. Господи, подумала Клара, неужели мы и вправду его не любили и не понимали, и теперь он нам мстит за обиды, о которых мы даже не знали? — Чего ты уставилась? — спросил он у Джейни.

— Кушать хочу. А одного ты себе уже заграбастал.

— Ты чего?! Я же оставил тебе целиком... целиком... это будет недолго, мама... боль, она быстро пройдет... а потом все будет по-другому.

Джейни схватила Клару за руку, содрала с ее пальца ноготь и жадно припала ртом к ране. Ее слюна жгла, как рассол. Клара даже не представляла себе, что бывает такая боль. И от нее не убежишь, от боли. И сын склонился над ней — его глаза налиты кровью.

— Ну и как тебе, а? — спросил он. — Я спасу тебя, мама. Жизнь у тебя была блядская с этим козлом, моим папочкой. Нажирался всегда как свинья, бил тебя, носился по дому с этим своим дробовиком, пугал тебя до полусмерти. Но теперь все прошло. Теперь все будет гораздо лучше. Да, да. И чего ты по этому поводу думаешь, милая мама? Я хочу от тебя услышать, чего ты думаешь! — Он выдернул кляп у нее изо рта.

— Господи! — выкрикнула она.

Пластмассовый Иисус смотрел на нее со столика, и его кроткий взгляд был исполнен сочувствия.

Она закричала.

— Иисуса тебе захотелось? — усмехнулся Мэт.

Клара продолжала кричать, пока Джейни вырывала у нее ногти и облизывала нежную кровоточащую плоть под ними.

— Сейчас получишь. — Мэт схватил пластмассовую фигурку и принялся пихать ее во влагалище Кларе головой вперед. Раскинутые руки Иисуса обхватили ее за талию в агонизирующих объятиях. Она истошно кричала. Мэт надавил сильнее, и Клара стала терять сознание. Благословенное забытье... но она тут же пришла в себя. Иисус был твердым, холодным и как будто зазубренным — он рвал ее изнутри. — Слава Богу, что это просто болванка пластмассовая, а не крест, — сказал Мэт. — Всегда ненавидел кресты и распятия. Всегда ненавидел религию. — Он улыбнулся Кларе. Она не то чтобы потеряла сознание, но провалилась куда-то вглубь. Боль отступила. Как будто все это происходило не с ней, а с кем-то другим. Как будто это было кино. Она погружалась все глубже и глубже. «Я умираю, — подумала Клара, — я умираю».

— Давай быстрее ее кончать, — сказала Джейни. — Убьем стерву на фиг. А то правда хочется кушать. — Карла слышала ее голос как будто издалека. Ее охватила слабость, жизнь вытекала, как кровь — вместе с кровью, — но у нее уже не было сил бороться. Холод ждал ее, холод готовился ее встретить. Но холод — все-таки лучше, чем боль.

— Это меня заводит, — сказал Мэт.

— Заводит. И аппетит возбуждает.

— Я не хочу убивать ее насовсем. Вечность — это так долго, когда ты один. Без мамы.

Джейни рассмеялась и стянула с себя джинсы. Потом сняла футболку.

— Заводит. И аппетит возбуждает.

— Спорим, что ты не знала, что трахаться можно и после смерти, а, мама? — тихо проговорил Мэт. — Так что религии врут... сейчас сама убедишься.

Сквозь густой туман боли Клара слышала свой собственный плач. Она видела девушку — но как будто с неизмеримо огромного расстояния, — такая тоненькая, по-детски неразвитая, неоформившаяся. Ее клыки влажно блестели. Она запрыгнула на Клару, как игривый котенок. Облизывала ее, царапала когтями, терлась о пластмассового Иисуса. Мэт тоже разделся. Какой он худой. И сутулый. Еще даже не молодой человек — обыкновенный подросток.

— Заводит. И аппетит возбуждает, — прошептала Джейни.

— Так можно же совместить.

— Круто.

— До рассвета она обратится, как думаешь?

— Нет. Ей надо ночь отдохнуть. Я удивилась, что ты обратился так сразу. Ты был мертвым всего секунду.

— Я потому что не сопротивлялся. Я всегда этого хотел.

Они поцеловались. Сначала потрахались, а потом стали пить. Клара медленно погрузилась в смерть — в смерть обращения...

• наплыв: ожидание •

Когда Брайен приехал к Пи-Джею, там царил полный бедлам. Телевизор работал на полную громкость, и при этом орала музыка. Картины раскиданы по всему полу. Мольберт перевернут. На кухонной стойке одиноко лежал недоеденный гамбургер. Вся мебель была сдвинута к стенам, а сам Пи-Джей сидел на полу посреди гостиной в центре круга, выложенного из причудливого набора магических амулетов: священные камни, череп бизона, стрела, трубка, засушенные кукурузные початки, распятия в больших количествах. В комнате было не продохнуть от дыма курящихся благовоний. Перед Пи-Джеем лежала флейта и еще несколько непонятных штуковин. Повсюду горели свечи. Брайен заметил и пару больших кувшинов. Наверное, со святой водой.

Пи-Джей был одет в подобие длинной рубахи из оленьей кожи, которая доходила ему до колен — это было не то чтобы женское платье, но близко к тому. Волосы он заплел в косы, а на шею надел вышитую косынку, с которой свисал бирюзовый крест. Символы были самые разные — и религиозные, и магические, и шаманские: католические, индейские, языческие и вуду. В качестве образца синкретизма культур Пи-Джей являл собой зрелище невероятное и в чем-то даже гротескное и нелепое.

А потом он запел. Странное пение, чем-то напоминавшее йодль — с протяжными высокими нотами и неожиданными аритмичными каденциями. Это было совсем не похоже ни на один из индейских напевов, которые Брайен слышал раньше. Хотя Пи-Джей рассказывал о своем видении, в котором его обратили в шошонского ма'айтопс, шамана-гермафродита, Брайен никак не мог соотнести этот образ с образом того неправдоподобно красивого — пусть даже и грубой, гранджевой красотой — подростка, с которым он познакомился в Узле.

Брайен молча застыл в дверях. Он не хотел помешать, не хотел перебить песню. Он не знал, что это за ритуал и насколько он важен Пи-Джею. Наконец Пи-Джей вроде бы очнулся от транса и произнес:

— Брайен.

— Ну да. — Брайен шагнул внутрь магического круга. Он не знал, насколько надежна эта защита. И защита ли это вообще. Но ему было как-то спокойнее в круге, составленном из магических амулетов.