— Вы не веселитесь с другими гостями, сер Караваджо? Мне говорили, что вы человек сладострастный и любите удовольствия.

— О нет. Меня здесь держат как дрессированную обезьяну. Художник в клетке. Что мне делать на этом веселье? Но им нравятся мои грубость и прямота. Я — замечательное развлечение. Скажи мне, мальчик, когда ты поешь, ты не чувствуешь себя шлюхой?

— Не знаю.

— Ты посмотри на себя! — Он оборачивается к вампиру. Губы мальчика испачканы его кровью. «Я, наверное, и вправду выгляжу странно, — думает мальчик, — в этом нелепом костюме, бесполое существо, излучающее сексуальность чужого пола». — Да, — говорит Караваджо, — ты действительно ангел смерти, который мне снился. Ты обязательно должен прийти ко мне в студию утром; ты будешь моей моделью. Я тебе буду платить по полскудо в неделю, пока не закончу картину. И еда, разумеется, за мой счет. Его преосвященство одолжил мне роскошного повара на время, пока я не закончу «Мученичество».

— Я могу приходить только ночью, — говорит Эрколино. — И мне не нужна еда.

— Да, разумеется, не нужна, — отвечает художник. — Но разве можно прожить на одной крови? — Он не улыбается, но его глаза излучают иронию и веселье.

— Я могу.

— Но моя рана скоро заживет.

— У тебя будут другие раны.

— Да.

Из кардинальского театра доносится хор одалисок.

— Мне надо идти, — говорит мальчик. Он отступает, пятясь назад. Ему не хочется отрывать взгляд от незаконченной картины. Ее красота еще не родилась. Пока это только безжизненный труп, кадавр — без сердца и крови, как голодный вампир темной ночью в глухом закоулке.

— Дай мне розу, — говорит художник. — Как залог. — Не дождавшись ответа, он вынимает розу из волос мальчика. В палец вонзается шип. Появляется кровь. Похоже, этот укол боли доставляет художнику наслаждение. «Если я не уйду сейчас же, я опять буду пить, — думает мальчик-вампир. — Голод — он есть всегда».

Мальчик уходит, снова меняет облик, проносится сквозь массу пресыщенной плоти — в освещенный свечами театр, чтобы занять свое место среди юных мужчин, которых лишили мужского естества. Песня одалисок — простенькая и глупая, и хотя он ни разу не репетировал, он без труда присоединяется к хору на монотонном рефрене:

Amor, amor, amor,

Vittorioso amor.[42]

• колдунья •

— Теперь вам надо уйти, — объявила она, — потому что есть вещи, которые следует знать только мне. Секреты профессии, скажем так. Мне надо как следует подготовиться. Переговоры с темными силами; пара слов наедине с моим фамильяром.

Они все вышли: гример ("Отстаньте, женщина! Неужели мне нужен какой-то грим, мне, родившийся столько столетий назад?!"), с нервным смехом — главный режиссер, ходячая банальность — режиссер-постановщик, который быстренько записал в блокноте пару заметок, чтобы передать их Великому Дэйву через телесуфлера.

Когда все ушли, Симоне Арлета удалось наконец сосредоточиться. Перед выступлением нужна тишина. Она призналась себе, что ей боязно. Может быть, ей не стоило соглашаться участвовать в этом шоу. Что-то неуловимо менялось в мире духов. Ее жертва набирала силу.

Гримерка — это не комната превращений у нее в поместье в пустыне Мохаве. Здесь не пройдут номера с откусыванием голов черепахам и разбрызгиванием куриной крови по мониторам, компьютерным терминалам и серым металлическим полкам с гримом, реквизитом и зеркалами. Здесь — никакого творческого беспорядка. Жак встал у двери с той стороны, чтобы защитить хозяйку от вторжения непосвященных, которым не следует знать ее тайны.

Жертвоприношение животных — это метафора, размышляла она. Черепаха или курица — это фарма-кос[43], козел отпущения, замена тебя самого, магия, направленная вовне. Но есть и другие способы очистить человеческую душу до того состояния, когда она способна проникнуть в тонкий мир духов.

Она разделась и аккуратно развесила одежду на трех вешалках в шкафчике рядом с костюмом, который она наденет на телешоу: широкий струящийся черный плащ, расшитый лунами и звездами, бьющий на внешний эффект, — и встала голая перед большим, во всю стену, зеркалом. Сморщенная старуха с отвисшим животом. Она распустила волосы и тряхнула головой, чтобы они рассыпались по плечам. Теперь она стала похожа на настоящую ведьму, какой ее изображают в легендах и сказках, готовая натереться летательной мазью и полететь на метле — на шабаш Сатаны. Может быть, стоит взлететь на шоу? Но нет, это дешевый трюк — и зрители все равно решат, что это такой спецэффект, — сегодняшняя аудитория, воспитанная на «Звездных войнах», слишком искушена в рукотворных чудесах, чтобы иметь дело с реальностью!

Она пару раз рассмеялась перед зеркалом, репетируя свой коронный театральный смех. Потом взяла сумку и достала лягушку в стеклянной банке с дырочками, пробитыми в крышке, чтобы животное не задохнулось. Поставила банку на столик. Достала булавку, приколотую к подкладке в сумке.

Вечность, вечность, вечность.

Она помолилась богам силы: Шанго, святой Барбаре, обезглавленному богу — Изиде, Деве Марии, земле смерти и возрождения — Шипе-Тотеку, Иисусу Христу, освежеванному заживо богу, истекающему кровью жизни в мир.

Она зашлась долгим пронзительным смехом. (Для усугубления мистического налета, посмеялась она про себя. Тем, кто проходит на цыпочках мимо двери, будет о чем подумать.) Она была резонатором смеха богов. Ликование богов отдавалось дрожью в каждой складочке тела.

Вечность.

Она открыла банку и твердо взяла лягушку левой рукой. Поднесла ее к губам и поцеловала семь раз, с каждым разом вбирая в себя силу для путешествия в черный лес. Прошептав имя Бога, с натренированной точностью вонзила булавку лягушке в мозг. Крови почти не было. Она протолкнула булавку глубже. Когда острие нашло нужную точку, лягушка ритмично задергалась. Она подняла ее над головой, заглянула ей в глаза и прошептала:

— Слушай меня, ты, чей дар призывать рогатого змея, ты, чей дар есть детородная сила небес. Земля взывает к тебе — земля, твоя мать и возлюбленная. — Она трижды плюнула на голову лягушки, размазала слюну языком и, задержав дыхание, медленно засунула животное себе во влагалище.

— Войди в пещеру, дракон. Войди во чрево, что дала тебе жизнь, и возродись!

Лягушка билась у нее внутри. Боль и восторг наслаждения. Она содрогалась, когда ее чрево пило жизнь животного. Она раскачивалась в ритме судорожного умирания. Она закрыла глаза. Теперь они стали единой жизнью, единой силой. Она видела, как раскрылся портал темноты, чувствовала черный ветер на своей обнаженной коже. Слышала шелест сухих мертвых листьев. Тьма обернула ее, словно бархатный саван. Она была очень холодной, тьма.

Вечность!

— Иди ко мне... иди ко мне, дитя мое, — проговорила она. — Это будет труднейший путь для них для всех. Я пролила кровь, дабы призвать тебя, мой возлюбленный, мой сын.

В мире духов она прошла к дереву, на котором распятый мальчик грезил в полусне, — к самому старому дереву в вечном лесу, а в мире красок и форм Симона Арлета облачалась в безвкусный кричащий плащ колдуньи на телешоу, содрогаясь в беспрестанном оргазме вместе с предсмертными судорогами лягушки.

• ищущие видений •

— Пока что, — сказала Петра, — это просто нелепое шоу. Мне кажется, что повальное увлечение Тимми Валентайном... ну, есть в этом что-то нездоровое, если ты понимаешь, что я хочу сказать. Болезнь в нашем обществе или что-нибудь вроде того. Как ты думаешь, стоит об этом писать? Я имею в виду в журнал.

После того как Петра спасла Брайена из фойе и увела его в зал, они посмотрели на выступления уже нескольких самых, наверное, идиотических из гостей Великого Дэйва: в частности, женщины, которая утверждала, что видела статуи Тимми Валентайна на фотографиях с острова Пасхи, с Гималаев и с Луны, и двенадцатилетних школьниц из неформального фан-клуба Тимми по поводу "Клейдесдальского[44] коэффициента" каждого из кандидатов.