— Ересь, — возбужденно говорила она, — становится с каждым днем бесстыднее. Безбожник Роттман не постыдился даже в сегодняшний праздник проповедовать своим приверженцам и глупому стаду, что крещение детей не только бесполезно, но даже преступно и грешно!

Хозяйка «Роз» перекрестилась и сказала:

— Да, да, скоро придет время, о котором уже были знамения и чудеса. Те из вас, кто помнит 17-й год, согласятся со мной. Я хорошо помню, словно это было вчера, — так ясно стоит перед моими глазами страшное небесное знамение, которое видно было в январе того года в ясное утро. Над городом стояло три солнца, и все три были пронзены большими кровавыми мечами.

— Да, мы это хорошо помним! — воскликнуло большинство женщин. — И разве не подтвердились эти знамения ужасными событиями? — продолжала госпожа Вернеке. — Откуда же пошли эти пагубные войны с крестьянами в обширной немецкой земле, эта резня и истребление многих дворянских фамилий? А виттенбергская ересь, разве не с того самого времени началась она? А эта позорная шайка иконоборцев, разве не с тех же пор стала она опустошать бедные церкви, предвещая грехи еще горше нынешних?

Из строгих глаз госпожи Книппердоллинг полились слезы. Мета Михельсен со злорадством обратила на это внимание своих приятельниц. Госпожа Вернеке сейчас же обратилась к плачущей и стала ее утешать:

— Ну, не плачь, бедняжка! Надейся на благость Создателя, который отвратит твоего мужа от его печальных заблуждений! Мои слова к тебе не относились: ведь всем известно, что ты ходишь слушать еретические проповеди только по принуждению твоего муженька, а в душе всегда была и есть добрая католичка.

Госпожи Дрейер, Тунекенс и Гардервик окружили плачущую и тоже стали ее успокаивать. Она скоро оправилась и с благодарностью пожимала руки своим утешительницам, в особенности же красивой Елизавете.

Между тем госпожа Стальховен спокойно продолжала начатую беседу:

— О трех солнцах и о кровавых мечах я забыла: а вот английский пот мне хорошо памятен. Матерь Божия! Как мерли-то люди, — словно мухи осенью! Мой «покойник» вышел из дому здоровым и свежим, а принесли его назад мертвым или полумертвым! И он все потел, все потел и только что я его укутала, чтобы ему пропотеть хорошенько, «Гертруда!» — вскрикнул он в последний раз — и отдал Богу душу.

Госпожа Тунекенс сказала:

— Ведь английский пот, это — чума, а чума — смерть. Божье наказание. За грехи Господь и наказывал. Нет, а что вы скажете о хвостатой звезде, что нынче ночью протянула свой хвост над мюнетерской землей?

— Это мне муж объяснил, — сказала госпожа Дрейер. — Ведь мой муж умеет рассказывать про звезды. Эта звезда, если я не перепутала слов мужа, находилась под созвездием Льва, под его грудью, под звездой, которую зовут Василиском. Ну, а лев для нашей страны всегда означает несчастье; все же это явление значит, что на Мюнстер нападет чужой король с войском и станет жечь, убивать и грабить.

— Мой муж толковал, что это — епископ, который как раз в ту пору начал вооружаться, — скромно заметила Книппердоллинг.

— Конечно, епископа мы еще не знаем, — промолвила госпожа Вернске. А при нынешних обстоятельствах и у него нет особенной охоты нас узнать. Но все-таки нам он не чужой: ведь он — ленный господин нашего города. И всем нам духовный отец, ибо он, по обычаю, избран кафедральным капитулом и утвержден святым отцом в Риме.

— А должно быть, он строг и очень гневается на наших мятежников и лютеран, — вздохнула госпожа Стальховен.

— Да как же ему и не гневаться-то. Господи! — воскликнула госпожа Тунекенс. — С каким же это епископом так поступали? Он нам приказывает прогнать еретиков, а мы не исполняем; он повелевает нам покориться, а мы и ухом не ведем! Да вот я бедная женщина, а право, и у меня не хватило бы такого долготерпения как у графа Вальдека. Созывал он и сеймы постойте сколько, бишь, их было? — Один в Вольбеке, другой — в Дюльмене… посылал посольство сюда, в Мюнстер. А что толку? Мы просто издеваемся над этим добрым епископом, а зло все растет. Черт знает, откуда что берется, — только ересь так идет вперед, словно чума. У меня уж полсотни приятельниц перебежало к проповедникам. Конечно, многие делают это только из страха…

— Ну, разумеется, — со вздохом, вполголоса сказала госпожа Книппердоллинг.

— А между тем, — прибавила хозяйка, — дела идут все хуже да хуже. Храмы Божии осквернены, кафедральный капитул разогнан…

— Священники изгнаны, монастыри терпят притеснения и разрушаются, — жаловалась Мета Михельсен.

— Другой теперь совет, другие цеховые старшины, — сказала госпожа Дрейер. — Деревни разграблены нашими же людьми, наши стада и пастухи захвачены епископом!

— В правоверном женском монастыре появилось двое лютеранских проповедников, — прибавила госпожа Стальковен, — собирают деньги на уплату лжеучителям!

— А какова наглость жен Северия и Лертинга! — горячо воскликнула Мета. — Ведь они сами собирают деньги для этих вааловых жрецов! А этот Роттман раздает, в виде причастия, кусочки белого хлеба, а потом подносит каждому чашу, полную вина, — пей, сколько хочешь!

— Он носит хлеб с собой, в своих широких рукавах, — сказала госпожа Дрейер. — Оттого-то все мальчишки в городе и прозвали его булочником.

Все, кроме Хиллы, рассмеялись; даже и госпожа Книппердоллинг пришла в веселое настроение от дальнейших рассказов о том, как Роттман еще более упростил причащение (крошит на блюдо хлеб да обливает вином — бери всякий, сколько хочешь); как он всякую ночь напивается и вместе со своими товарищами оскверняет освященный хлеб. Передавались и разные другие рассказы, изобретенные и распространяемые ненавистниками реформы.

— А знаете, — вдруг сказала Мета. — Ведь синдик[29] Фигер приказал долго жить!

— Умер? — вскричали все разом.

— Как есть умер; в Эмсе его и похоронили, — продолжала Мета. — Об этом много болтают: говорят, он захлебнулся в купальне.

— Он застал жену с милым другом, и, говорят, это был Роттман, — прибавила госпожа Тунекенс.

— Богобоязненный муж, — насмешливо прибавила Мета. — Что же? Одно к одному. Говорят, жена сунула бедного, хилого синдика головой в воду и держала так, пока он не захлебнулся.

Между присутствующими пробежал ропот негодования; только Анна улыбнулась, да Хилла, занятая своими мыслями, не приняла никакого участия в общей беседе.

— Говорят, она выйдет за Роттмана! — закончила Мета.

Ропот стал еще громче.

— Господи помилуй! — со вздохом сказала хозяйка. — Коли уж и священники станут жениться, значит, скоро свету конец! Этакого бесстыдства еще не бывало у нас!

— Епископ нас уж не помилует, — продолжала госпожа Тунекенс. — Беда нам! В городке Тельгтэ, всего за милю от нас он собирал сейм с множеством вооруженного народа.

Госпожа Книппердоллинг покачала головой. Хозяйка наклонилась к ней и спросила:

— Разве на новом сейме в Тельгтэ опять шла речь о мире и соглашении?

— Да, конечно: но я боюсь…

— Потому что… Но ты меня не выдашь, милая Вернеке?

— Да нет же, нет, говори скорее, в чем дело?

— Ну так вот: я немножко слышала, что говорилось об этом у нас в доме… Ведь к мужу приходят все главари. Только он мне ничего не говорит. Так вот, я слышала что они что-то замышляют против самого епископа…

— Не прикажете ли, гостьи дорогие? — воскликнула Анжела, отворяя боковую дверь, за которой виден был красиво убранный стол, покрытый красными и белыми скатертями.

Хозяйка «Роз» постаралась показать, что она — женщина зажиточная: закуска была простая, но подана, словно в княжеском доме. Богатая посуда казалась вдвое великолепнее от яркого блеска свечей; тут было и серебро, в которое гостьи могли хоть смотреться, и покрытые блюда самой тонкой дельфтской работы, и подносы из черного дерева и слоновой кости, и венецианские кубки с позолоченными шлемами и львиными лапами. Здесь были собраны редкостные произведения голландского искусства наряду с вещами, придуманными причудливой фантазией итальянских мастеров и перенесенные купцами с берегов Адриатического моря в холодную северную страну, чтобы служить доказательством благополучия мюнстерских горожан. И в самом деле, в Мюнстере многие дома имели подобную утварь, и даже роскошь была здесь далеко не редкостью. За столом было оставлено, справа от хозяйки одно пустое место.