Итак, Артемка забрался в кусты с этим «холодным оружием», а я устроился в бане перед зеркалом. Горела лучина. Часов у нас, конечно, не водилось, и точного времени знать мы не могли. Поэтому договорились посидеть подольше, чтобы наверняка не уйти из бани раньше полуночи.

Сидел я очень долго. Тишина стояла абсолютная, ни звука не раздавалось. Казалось, что даже собаки в деревне спят в это время непробудным сном. Ощущение было такое, что все черти через какие-то щели смотрят на меня. Единственное, что удерживало меня в бане, так это слово, данное двоюродному брату. Я понимал, что если оставлю свою опасную вахту, то о моем позорном поступке станет известно всем, а значит, такого допустить никак нельзя.

Спустя какое-то время Артемка, видимо, решил, что сроки появления видения уже прошли и надо проведать друга и брата. А у меня и лучина погасла. Слышу, раздался его слабый, зовущий голос:

– Андрей, ты жив?

Я сразу же аккуратно снял зеркало и вышел из кромешной тьмы. Мы были разочарованы. Но вместе с тем где-то в глубине души притаилось и другое чувство – как хорошо, что не случилось в бане беды и я ушел от всех чертей невредимым, без единой царапины. Но этого чувства я не показывал брату, держал все переживания в себе. Разошлись мы по домам уже на рассвете.

В наших семьях знали, что мы иногда остаемся ночевать друг у друга. Так было и на этот раз: моя семья считала, что я ночую в семье Артемки, а в его семье думали, что он ночует у нас. Поэтому некоторое время нам удавалось хранить свой секрет, тем более что и похвастаться-то особенно было нечем. Потом родители об этом узнали, но за давностью нашей проделки никакого наказания мы не понесли. Все же иногда взрослые по этому поводу беззлобно над нами подтрунивали.

Многие попросту верили во всякие сверхъестественные явления, хотя практического значения в жизни это не имело никакого. Люди тяжким трудом добывали средства к существованию, к тому же на землях малоурожайных, и неудивительно, что им иногда хотелось рассказать друг другу различные загадочные, а то и веселые истории. Так сказать, для разрядки.

В общем-то в жизни сельского населения тогда не обходилось и без легенд с элементами мистики. И неизвестно, чего было больше в этих легендах – увлечения сверхъестественным или просто красивого вымысла, в котором юноши и девушки пытались найти выход необузданному воображению.

Бытовал у нас и такой обычай. В определенный день года, кажется, под Рождество, в некоторых дворах собирались группами девушки. Они перебрасывали свои обувки через перекладину ворот, а затем смотрели, в каком направлении повернут носок упавшего башмачка, в той стороне, согласно поверью, и ищи своего суженого. Основоположник русской классической лирики, замечательный поэт Василий Андреевич Жуковский как будто подсмотрел эту трогательную сценку в деревне Старые Громыки, прежде чем создать романтические образы гадающих девушек, запечатленных в первых строках его прекрасной баллады «Светлана»:

Наверное, каждый мальчишка в деревне пережил изрядное количество эпизодов странных, а иногда и опасных для себя. Я не был исключением. Меня лично всегда интересовала и интриговала охота. На зверя, на птицу, на все, что является ее объектом у взрослых.

Мне было восемь лет. Лявону Бурмакову – соседу и доброму дружку – десять. Имя Лявон для тех, кто не проживал в наших краях, звучит необычно. А у меня на родине оно очень распространено. Вспомните знаменитый танец с песней «Лявониха». Начинается она:

К тому же мы с ним состояли в родстве: его отец и мой дед – родные братья.

В тот день, о котором пойдет речь, бродили мы по заболоченному лесу.

– Давай поохотимся на диких уток, – сказал я Лявону.

– А как? – засомневался он. – Ружья-то у нас нет. И нет его ни у кого из наших родных…

Да, ружье в нашей деревне встречалось редко. Охотники, правда, как-то умели пользоваться охотничьими ружьями по очереди. Но наши попытки завладеть ими и уйти за несколько километров в лес и на славу поохотиться оставались всего лишь мечтой. Конечно, хотелось подстрелить разбойника-волка, которым детей с малых лет пугают взрослые. Однако предметы для охоты от нас прятали далеко.

Думали мы, думали и придумали.

– А что, если побродить по болоту и поискать утиные гнезда? – спросил я.

– Давай, – решительно поддержал меня Лявон.

Мы знали, что утка вьет свое гнездо не на дереве, а где-нибудь в зарослях на болоте, у берега речки или озерца. Это – ее излюбленные места для гнездования.

– Пойдем туда, где погуще осока и камыши, обязательно найдем одно или два гнезда, – рассуждал Лявон. – Яйца сейчас по времени как раз еще не насиженные. Если мы их найдем, то возьмем и поджарим, сделаем яичницу.

Ходили мы в высокой болотной траве долго. Нам повезло.

– Гляди, – обрадованно закричал я, – вот оно здесь.

Лявон мигом оказался около меня. В гнезде лежало шесть больших утиных яиц и, как нам казалось, невероятно красивых. Мы их взяли.

Пошли дальше, но, как назло, больше ни одного гнезда нам не попалось.

– Может, хватит ходить? – предложил Лявон. – Лучше сготовим яичницу из тех, что у нас есть.

– Ладно, – согласился я.

– Ну и пир будет! – обрадовался он. – На каждого приходится по три яйца!

Получалось совсем неплохо. Тем более что аппетит у обоих разыгрался волчий.

– А на чем будем жарить?

– Как на чем? – ответил Лявон. – На сковороде. Я побегу, возьму ее дома. А ты сбегай за маслом или за салом…

Так и сделали.

Костер разожгли небольшой, но сковороду подогрели основательно.

Разбить яйца в кипящее масло проще простого. А масла положили столько, сколько по нашему представлению надо было, чтобы яичница не подгорела.

И в тот момент, когда я одной рукой подправлял солому, из небольшого кулька, который находился в другой руке, выпали почти все комочки сосновой смолы, – я их собирал для себя, просто так. А упали они прямо в кипящее масло.

Моментально смола стала таять и растаяла быстро. Костер мы потушили и на миг замерли перед произведением нашего кулинарного искусства. От него несло терпким запахом соснового бора.

– Ну и что же, – тихо сказал Лявон. – Все равно, давай попробуем.

Мы стали есть. И когда практически все было съедено, я вдруг спросил:

– А что, если смола, которую мы съели, начнет там внутри твердеть?

Через некоторое время мы оба почувствовали себя плохо: нас сильно тошнило.

– Выживем или помрем? – спросил Лявон.

– Выживем, если не помрем, – ответил я.

«Помирать» пошли домой. Лег я на кровать и пролежал долго. Ночью меня вырвало. На следующий день встретил дружка. С ним приключилось то же самое.

– Знаешь что, – сказал он, – давай никому не говорить, как мы жарили эту яичницу.

– Давай, – откликнулся я.

Тошнота и побаливание у нас обоих появлялись еще в течение нескольких дней. А затем все пришло в норму.

Интересно то, что впоследствии ни Лявон, ни я не могли переносить запах смолы. Уже при виде этого дерева, особенно если оно с царапинами и с появившимися каплями смолы, нам становилось дурно. Мы поклялись, что больше никогда не только не будем ходить на добычу утиных яиц, но и вообще из таких яиц никогда не будем есть яичницу, даже приготовленную по всем правилам.

И много лет спустя, когда кто-нибудь заговаривал о смоле или я ее видел, то с улыбкой вспоминал детство и нашу яичницу, от которой шел аромат соснового бора.

Когда научился читать, то часто с книгой в руках в коротких перерывах между полевыми работами уходил в поле или в лесок, ложился на траву и мечтал. Обычно это было тогда, когда в школе не было занятий. Мечтал, задавал себе вопросы: «Что такое звезды? Почему они светятся ночью? Почему считается, что бог живет на небе? Кто его видел?» И сам себе отвечал: «Ведь его не видел никто из людей, которых я знаю».