Елизавета знала это и поэтому сделала перед смертью самые серьезные распоряжения к продолжению войны. Уже на смертном одре она потребовала от русского сената обещания не заключать мира с Пруссией без участия в нем союзников. Но лишь только она закрыла глаза, случилось как раз наоборот. Русские войска приготовились очистить королевство Пруссию, Померанию и Неймарк. Завоеванный Кольберг был вновь возвращен, военнопленные освобождены, а русский корпус с Чернышевым во главе был отозван из австрийской армии. Великодушие русских простерлось до того, что целые области в Померании получили в подарок из русских магазинов необходимое для посевов зерно. Петр стал тогда серьезно советовать мир своим прежним союзникам: он подал пример, возвращая все русские завоевания, ссылаясь при этом на свои монаршие обязанности щадить кровь вверенных ему подданных и водворить спокойствие в своем государстве. Он называл это первым законом, предписанным Богом государям. Французский двор ответил совершенно в тоне того времени, – когда народ был ничто, а воля короля – все, – что ни нежные чувства монарха к своим подданным, ни мысль об их благосостоянии не могут поколебать его решения точно исполнить договор, заключенный с его союзниками, и что, по мнению самого христианского короля, это и есть первый долг государя. Так как и в Вене ничего не хотели знать о мире без невыполнимых условий, то Чернышев получил приказание присоединиться к королю со своим 20-тысячным войском и повиноваться ему безусловно; приказ этот был громовым ударом для Марии-Терезии, которая, основываясь на последних завоеваниях, считала уже войну почти оконченной и потому уменьшила свои войска на 20 000 человек.
Новый британский министр, лорд Бьют, был до того невообразимо несведущ, что не знал об общеизвестном уважении, которое Петр уже столько лет питал к Фридриху и которое теперь так деятельно проявилось. Он полагал, что новый император желает удержать области, отнятые русскими у Пруссии, и предложил русскому послу в Лондоне, князю Голицыну, уговорить прусского короля к уступке всех провинций, которые потребует Россия, если император и впредь оставит свои войска при австрийской армии. Это позорное вероломство со стороны союзника нашло достойную награду: Петр ответил презрительно и оригинал этого предложения переслал Фридриху. Бьют, предназначенный к тому, чтобы неразумными своими выходками опозорить блеск британской славы, обратился тогда к венскому двору, чтобы примирить императрицу с прусским королем, совершенно без ведома последнего, причем он очень щедро дарил прусские области. Политичный и хорошо знающий характер Фридриха Кауниц счел это предложение, которое мог бы себе позволить разве только ученик в деле политики, – интригой, с целью поссорить дворы венский и версальский, и потому дал английскому поверенному унизительный ответ. Он сказал, что его государыня достаточно могущественна и может сама отстоять свои требования, и, кроме того, мир при посредстве Англии недостоин ее.
Необыкновенное стечение обстоятельств, по которому в прусской армии находились те именно войска, против которых приходилось с ожесточением бороться шесть лет, казалось и пруссакам, и австрийцам сновидением. Последние вначале совершенно не верили этому; даже императорские офицеры, плененные в Бреславле, которые, следовательно, собственными глазами и ушами все видели и слышали, считали все это вымышленным слухом, чтобы оживить мужество войск; а когда Чернышев вместе с другими русскими генералами покинули австрийские войска и прибыли в Бреславль к королю с большой торжественностью, то даже пленные императорские генералы уверяли, что все это только обман и что русские полковые командиры, декорированные русскими орденскими лентами, – переодетые прусские офицеры[293*]. Но все сомнения кончились, когда русский корпус в июне на самом деле присоединился к армии короля. Мария-Терезия отвергла план Лаудона силой помешать этому опасному для нее соединению. И шведы, утомленные войной и опасаясь русских, тоже заключили мир с Пруссией в мае; он был подписан 22-го числа того же месяца. Шведская королева, любимая сестра короля, была при этом посредницей. Брат ее заявил в Стокгольме с особенным ударением на это, что все останется между ними по-прежнему только ради нее. Действительно, достаточно было теперь одного его желания, чтобы уничтожить в поспешности всю шведскую армию и завоевать шведскую Померанию, которую теперь нелегко было у него отнять. Фридрих часто шутил по поводу этой войны, а когда возбужден был вопрос о мире, он сказал, улыбаясь, что «не знает никакой войны со шведами; правда, ему доводилось слышать о каких-то ссорах между ними и Беллингом, но генерал этот наверное скоро помирится».
Война теперь получила иной оборот. Все владения Фридриха, от Бреславля и до крайних границ Пруссии, были свободны от неприятелей, и нечего было больше опасаться опустошительных вторжений. Опять вернулось веселье к монарху, он по-прежнему шутил, призвал вновь своих французских поваров и опять отыскал свою флейту.
Петр потребовал от Фридриха Зибургский пехотный полк и дал ему взамен Шуваловский драгунский полк, вытребованный королем; император захотел также получить орден Черного Орла, который носил впоследствии почти ежедневно. Могущественный государь, надевший с этих пор прусский мундир и целовавший ежедневно изображение короля в присутствии русских, как будто считая его своим повелителем, хотел лично соединиться с ним во главе сильной армии. Все были вправе ожидать чего-нибудь необыкновенного.
С такими блестящими надеждами Фридрих открыл кампанию 1762 года, в которой участвовал и наследный принц Фридрих Вильгельм[294]. Он теперь в юношеском возрасте вступал на военное поприще, на котором подвизались все принцы его дома без исключения. Все приносили жертвы богу войны, и в истории нет другого такого примера, поданного всей королевской семьей со всеми ее родственниками. Наследный принц находился всегда возле короля и должен был вместе с ним встречать все опасности.
Фридрих, превосходящий прочих смертных столькими необыкновенными качествами, в этом случае словно отмстил за человечество, униженное его гением. Надежда на нового союзника заставила его позабыть о заботах для своих храбрых войск, которых он впервые лишил теперь так называемых зимних гостинцев, т. е. денег, которые необходимы были для предстоящей кампании многим бедным офицерам, живущим исключительно на свое скудное жалованье, и которые теперь неизвестно почему, в минуту счастья, были удержаны. Даже благовидного предлога не было дано для объяснения, почему этот столь необходимый, справедливый и обязательный подарок, раздаваемый каждую зиму, был теперь отнят у патриотических и обожающих своего короля воинов[295*]. Всякий унтер-офицер получал 50 рейхсталеров, капитан – 500; сумма эта увеличивалась, таким образом, с каждым чином, с помощью ее приобретались лошади и военные принадлежности, взамен сделавшихся негодными в предыдущей кампании. Ротные командиры должны были на них снабдить своих солдат всем необходимым, так что деньги эти являлись не столько справедливым благодеянием, сколько величайшим долгом чести. Вместо этого подарка получены были строгие распоряжения, касавшиеся незначительных формальностей. Во все время войны офицеры употребляли всегда в походах шпагу вместо эспонтона[296], который в поле совершенно не нужен, даже обременителен и совершенно не годится для защиты. Теперь же это парадное оружие должно было употребляться во всех случаях; то же можно было заметить и во многих мелочах, обнаруживавших беззаботность, уверенность и сознание счастья гордого вождя.
Фридрих в эту зиму был посещен новым послом татарского хана, который обещал прислать весной Фридриху 40 000 человек. Посол был снова осыпан подарками, и хан сначала сдержал слово. Татары выступили в поход, но не против России, а для вторжения в Венгрию. Генерал Вернер, уроженец этой страны, должен был тогда присоединиться к ним у Офена с небольшим прусским корпусом. От этой операции можно было ожидать многого, так как сильно теснимые в то время венгерские протестанты наверное тотчас же взбунтовались бы; но татары не явились. Походив некоторое время возле границ Польши, они вернулись обратно.
