Даун не хотел знать иных условий, кроме взятия его в плен, и настоял даже на том, чтобы Вунш был отозван вместе с кавалерией и тоже сдался бы в плен. Напрасно Финк отговаривался тем, что генерал этот командует совершенно отдельным корпусом: австрийский вождь настаивал, и Финк должен был на все согласиться. Вунш, получив приказание, вернулся, но не подписал капитуляции. Несмотря на это, он был взят в плен. Обоз пруссаков не был разграблен, так как это было главным условием сдачи; но 70 орудий, 24 штандарта и 96 знамен сделались добычей австрийцев. Весь корпус, состоявший из 16 батальонов и 35 эскадронов, 9 генералов и 11 000 человек пехоты и конницы, должен был положить оружие; только нескольким гусарам удалось бежать, и они-то привезли королю страшную эту весть.
Казалось, прусская военная слава померкла от этого в глазах народа, но подобная судьба бывала уделом и самых храбрых народов. Римляне положили оружие сомкнутыми рядами при Кавдинском ущелье и при Лериде; французы – в день битвы при Блейнхейме; саксонцы – при Пирне; британцы при Саратоге, так же как теперь пруссаки при Максене[195]. Все они поступали так, убедившись, что немыслимо даже при всей человеческой храбрости и напряжении всех сил сделать что-нибудь в столь критическом положении.
Но Фридрих полагал, что можно было избегнуть этого несчастья; поэтому по окончании войны генералы Финк, Ребентиш и Герсдорф были вызваны на военный суд, нашедший их оборону недостаточной и приговоривший, под председательством генерала Цитена, всех троих к заключению в крепость. Ребентиш служил еще некоторое время, но остальные были тотчас же лишены чинов. Финк умер главнокомандующим датской армии, а Ребентиш – генералом в Португалии.
За этим несчастием тотчас же последовало другое. Генерал Диреке стоял с 3000 человек на берегу Эльбы у Мейсена. Король отозвал обратно этого генерала, которому пришлось переправляться через реку, покрытую льдом. Генерал Бек, один из лучших полководцев Марии-Терезии, воспользовался этим обстоятельством и подошел с сильным корпусом; немногочисленные суда были тотчас же уничтожены неприятелем, и Диреке, после кровопролитного боя, должен был сдаться в плен с той частью корпуса, которая не успела переправиться. Таким образом 1400 пруссаков снова попали в руки австрийцев.
Даун, столь осторожный обыкновенно, был до того воодушевлен приобретенными преимуществами, что подошел к армии короля, надеясь, что она тотчас же обратится в бегство. Но он нашел ее совершенно готовою к отражению атаки и потому спокойно отступил назад. Как полагал императорский генерал Макир, одного его появления будет достаточно, чтобы овладеть осажденным пруссаками Фрейбергом. Он подошел с 16-тысячным войском в сопровождении огромного количества повозок и багажа, свидетельствовавшего о его несомненной надежде на победу. Но пруссаки стояли в боевом порядке, и их пушечные залпы принудили неприятеля к отступлению.
Лучшими источниками помощи для Фридриха были постоянные ошибки его врагов. И теперь оказались обмануты всеобщие ожидания. Даун, вместо того чтобы воспользоваться своими большими выгодами и проникнуть далее, расположился, точно побежденный, в укрепленном лагере за Плауэнской лощиной. Напротив того, Фридрих, потерявший к концу кампании почти половину своей армии, несмотря на истощение всех полков, составлявших в совокупности лишь 20 000 человек, не изменил своей позиции, но еще удержал, кроме небольшого Дрезденского округа, всю Саксонию. Чтобы немного пополнить армию, он выписал 12 000 человек из союзных войск, которые прибыли к концу декабря к королю во Фрейберг с наследным принцем Брауншвейгским во главе. Лишь только прибыло это подкрепление, Фридрих, несмотря на зимнее время, двинулся вперед и разогнал все расположенные перед ним неприятельские войска. Он намеревался атаковать генерала Макира у Диппольдисвальда; но расположение австрийцев было недоступно из-за искусно прорытых рвов, обильных батарей, окружавших лагерь скал и ущелий, поэтому король вернулся во Фрейберг.
Затем последовала необыкновенная зимняя кампания, погубившая множество людей. Войско короля было размещено на квартирах в местечках и селениях близ Дрездена, но тут была такая теснота, что лишь немногие могли поместиться под кровлями. Целые полки половину зимы стояли в маленьких селениях, из которых впоследствии перешли в большие. Офицеры жили в комнатах, а солдаты долж ны были строить для себя бивуаки, где, как татары, лежали день и ночь у пылающего огня. Зима этого года была не обыкновенно сурова, и снег покрывал землю по колено в течение нескольких недель. Дрова приходилось таскать солдатам из отдаленного леса, причем из-за ужасного холода на это дело уходил весь день; по всем селениям то и дело сновали толпы солдат, идущих в лес или возвращающихся оттуда. По мере того как холод усиливался, а дрова все убывали, солдат, следуя инстинкту самосохранения, не щадил ни конюшен, ни амбаров, ни домов. Испанцы в новооткрытой Америке с не меньшим усердием искали золота, как пруссаки теперь дерева. При этом питание было крайне скудно, и солдат должен был удовлетворяться одним хлебом, из которого день и ночь варил себе похлебку на воде. Чередование на карауле происходило очень часто, вследствие множества больных, а сменившись с часов, солдат почти не имел покоя. Если он не сделал запаса дров и льда или снега для варки пищи, то ложился на пепел и жарил свое тело, причем если передняя часть тела почти горела, то с другой стороны он почти коченел от мороза. Но это еще было не все. На расстоянии мили от Дрездена у Вильсдруфа стоял небольшой лагерь, которого король не хотел снимать, и в нем должны были находиться 4 батальона, сменяемые каждые сутки, так что всей пехоте короля приходилось поочередно стоять в палатках, которые совершенно замерзли, так что холст походил на дерево. Австрийцы, принуждаемые действиями пруссаков, должны были терпеть то же самое. Оба войска явили миру неслыханное дотоле в летописях северных войн действие, оставаясь в поле, недалеко друг от друга, в течение всей этой суровой зимы под холщовыми кровлями, вопреки холоду и эпидемическим заболеваниям, пока более теплое время года не прекратило их страданий.
Так как совершенство не досталось в удел ни одному смертному и недостойно историку приписывать всякому капризу великого человека значение какого-нибудь зрело обдуманного плана или разумного намерения, то можно вполне усомниться в целесообразности этого ледяного лагеря, произошедшего, должно быть, от каприза, а не от зрелого размышления; этим ничего не было приобретено, да и нельзя было ничего ожидать, так как все человеческие силы совершенно замерли в ту зиму.
Сильный холод был так продолжителен, что плохо одетые солдаты ежедневно отмораживали себе члены[196*]. В лагере не было теплых помещений, часовые раскладывали костры, когда были дрова, и только для офицеров поставили маленькие дощатые будки. Окоченевшие солдаты либо бегали как помешанные по лагерю, забывая о пище, либо забивались в палатки и ложились друг на друга, чтобы хотя сколько-нибудь согреться. В таком положении всякая атака или оборона были невозможны, и каждый раз полк, сменившись из лагеря, приходил в свои жалкие зимние квартиры с большим числом больных. Их хоронили сотнями, и эта одна зимняя кампания стоила королю больше войск, чем два сражения. Но являлись рекруты, и потому потери эти не были так заметны. Австрийцам было не лучше. Они расположились за Плауэнской лощиной в деревнях, защищенных от пруссаков Тарандским лесом и цепью ущелий. Осторожному Дауну и это показалось недостаточным: шанцы были нагромождены друг на друга, и все дороги и тропинки, даже ведущие на самые высокие горы, стали неприступны после возведения засек. Эти жалкие квартиры были могилой для многих тысяч воинов Марии-Терезии: эпидемические заболевания так свирепствовали между ними, что в январе в течение 16 дней от них погибло 4000 человек.