Это сражение было настоящей резней; ни одно не было до сих пор столь кровопролитным. Пруссаки считали 8000 убитыми, 15 000 ранеными и 3000 пленными. Почти все прусские генералы и чиновные офицеры были ранены. Русские и австрийцы имели 24 000 убитыми и ранеными[182], и сам Салтыков сознавался в письме своем, извещавшем императрицу об этой битве, ввиду понесенного урона: «Ваше Величество, не изволите этому удивляться, так как прусский король всегда очень дорого продает свои поражения». Полководец этот говорил: «Еще одна такая победа, и мне придется с посохом в руке самому доставить известие о ней в Петербург».
Ночь после сражения Фридрих провел одетый, лежа на соломе в деревне Этшер, в какой-то крестьянской хижине, почти совершенно разрушенной казаками; вокруг него спали его адъютанты на голой земле, а несколько гренадеров сторожили эту группу[183]. На следующий день Фридрих переправился через Одер, собрал беглецов, соединился с Вуншем, вызвал из Померании генерала Клейста с 5000 человек и выписал поспешно орудия из своих арсеналов. Таким образом, имея вечером после битвы лишь 5000 человек, через несколько дней он сно ва был во главе 28-тысячной армии. Русские боялись его, несмотря на свою победу, и окопались. Фридрих снова обратился к своим войскам с речью, вооду шевляя их мужеством, и в несколько недель Берлин был обеспечен, армия его снабжена всем не обходимым и настолько усилена, что не только могла защищать Бранденбургское курфюршество, но Вунш мог даже отделиться со своим корпусом и идти в Саксонию.
Между пруссаками, павшими при Кунерсдорфе, находился также майор Клейст, благородный, достойный почитания человек, бессмертный своими поэтическими творениями. Король игнорировал его произведения, написанные по-немецки, а современники не оценили его; но потомство несомненно должно воздать ему должную славу. В одном из своих стихотворений он говорил, что, может быть, и ему придется умереть за отечество, и, к несчастью, предчувствие его сбылось в этот кровавый день. Клейст повел батальон на неприятеля и взял три батареи. Когда пуля раздробила ему правую руку, он берет шпагу в левую и ведет к четвертой своих солдат, которые любили его как отца. Картечный выстрел опрокидывает его; солдаты выносят его из толпы и оставляют во рву на произвол судьбы, жестоко поступившей с ним. На него напали казаки, похожие на людей по внешности, но во всем остальном настоящие хищные звери из Ливийской пустыни, живущие инстинктом грабежей, убийства и пожара и незнакомые с чувством сострадания. Они сняли с него все, даже напитанную кровью рубаху; и вот герой этот, мудрец, бессмерт ный певец весны, лежал обнаженный, как червь, в болоте. Проезжавшие мимо русские гусары сжалились над ним; они бросили ему старый плащ, немного хлеба и полгульдена. Но пришли другие казаки и отняли у него и эту милостыню. Голый, без перевязок, он должен был всю ночь до утра пролежать в своей крови. Он был тяжело ранен, хотя не смертельно, но ужасное это положение и болотистая вода растравили его раны, и он умер во Франкфурте через несколько дней после битвы в плену у русских, которые с почетом похоронили его. Многие офицеры сопровождали похоронное шествие вместе с членами академии. Один русский офицер, заметив, что на гробе нет шпаги, положил свою. Его опустили в могилу, над которой горевали прусские воины, германские музы, которую воспевали барды и усыпали розами чувствительные девушки[184].
Русские не воспользовались этим драгоценным временем для окончания войны, которого, несомненно, можно было бы добиться энергичными действиями тотчас же после битвы. Сам Фридрих удивлялся их бездеятельности, а Даун осыпал Салтыкова горькими упреками, на которые тот отвечал так: «Я выиграл два сражения и ожидаю теперь от вас известия о двух победах с вашей стороны, чтобы действовать дальше; несправедливо, чтобы действовали одни только войска моей Государыни». Маркиз Монталамбер убеждал его действовать далее, так как в противном случае плоды его побед станут пожинать австрийцы. Русский полководец отвечал: «Я не ревнив. Желаю им от души еще больше удач, а с меня достаточно».
Эти слова были причиной озлобления всех русских генералов, особенно же главнокомандующих, против австрийцев. Венский двор, вместо того чтобы заручиться доверием их и привязать их к общему делу личной пользой, напротив того, сильно жаловался на Апраксина, умершего в тюрьме во время производства его процесса, затем на Фермора и на Бутурлина, возводя подозрения то насчет их усердия, то насчет военных способностей. Вначале и Салтыков в Вене не понравился, и на него жаловались императрице за бездеятельность, за неохотную помощь союзникам и вообще недостаточное усердие к общему делу. Он получил за это выговоры, которые и другие генералы приняли на свой счет и которых они не могли забыть. Вся русская армия вымещала с избытком эти оскорбления на австрийцах, к чему побуждала их особенно бездеятельность, нерешительность и излишняя медлительность Дауна. Сильное отдаление русской армии от двора затрудняло исполнение приказаний и облегчало оправдания в ослушании им.
В Вене слишком поздно заметили вред, происшедший от этих жалоб на главнокомандующих, поэтому они прекратились, и там стали подумывать об иных средствах, которые, впрочем, оказались недействительными, так как отвращение, порожденное личными обидами, не могло уже быть уничтожено подарками и лестными обещаниями. Русские полководцы стали исполнять только свои обязанности и не больше, чтобы только не нести ответственности. Они никогда серьезно не желали соединения с австрийскими войсками, которые ограничивали их действия, затягивали кампании и потому сильно затрудняли и без того очень обременительное содержание армии.
В Петербурге радость по поводу Кунерсдорфской победы была необыкновенна. Салтыков получил звание фельдмаршала, а князь Голицын – генерал{-аншефа}; все генерал-лейтенанты получили орден Андрея Первозванного, а каждый рядовой – шестимесячный оклад жалованья; Лаудон получил от императрицы Елизаветы золотую шпагу, усыпанную алмазами, а каждый австрийский полк, участвовавший в битве, по 5000 рублей. Петербургский двор, давно стыдившийся несуразного хвастовства своих полководцев после Цорндорфского поражения, считал эту победу первой и единственной, одержанной русской армией над Фридрихом, как полководцем, хотя победа была одержана, собственно говоря, не ими, а австрийцами[184a]. Елизавета велела изобразить это событие на памятных медалях, нагрузить ими две повозки и отослать в армию для раздачи их между солдатами.
Хотя в течение трех недель русские выиграли два сражения, но положение короля не особенно пострадало от этого. Потери эти не были для него так вредны[185], как отдаление от Саксонии и Силезии, где неприятель удачно воспользовался его отсутствием, отрезав его от этих областей. Особенно беспокоил его Берлин. Следовало неминуемо ожидать соединения главной русской армии с главной австрийской, стоявшей в Ловозице. По этому поводу Даун и Салтыков съехались для совещаний в Губене. Решено было, чтобы русские остались в прусских провинциях по левую сторону Одера, причем Даун обязался доставлять им хлеб и фураж; после завоевания Дрездена обе армии хотели направиться в Силезию на зимние квартиры, если предполагаемая осада Нейсе кончится успешно. После этого полководцы расстались, а русские, в ожидании судьбы Дрездена, спокойно остались в своем лагере у Фюрстенвальде[186], ограничившись разрушением шлюзов на канале Фридриха Вильгельма, соединявших Одер со Шпрее. Шлюзы эти, служившие памятником величия увековеченного в истории курфюрста Бранденбургского, были совершенно уничтожены варварскими врагами.
