Так атаковал Фридрих левое крыло австрийцев; императорские же полководцы, еще не знакомые с этим прусским маневром, приняли его за отступление; поэтому Даун сказал принцу Лотарингскому: «Они отступают; пусть уходят»[98]. Многие полки вынесли тогда за фронт свои полевые принадлежности, мешки с хлебом, даже ранцы с вещами, и сложили их там пучками, чтобы на несколько часов, как они полагали, освободить себя от бесполезной ноши. Но заблуждение их скоро исчезло, и с ужасом увидели они искусное приближение пруссаков, угрожавших одновременно обоим флангам. Лукези, командовавший императорской кавалерией на правом крыле, забыв свою хвастливость на военном совете, растерялся; полагая, что сюда направлена главная атака, он потребовал немедленного подкрепления. Даун не хотел давать его преждевременно, и только когда Лукези отказался от всякой ответственности в случае неудачного исхода битвы, к нему была отправлена в карьер большая часть конницы левого крыла, и сам Даун поспешил туда с резервом[99]. Надасди, самый опытный полководец в армии, командовавший левым крылом ее, вскоре убедился, что пруссаки атакуют его крыло и что маневры, направленные против правого крыла, – не что иное, как ловкий военный прием. Он вы слал более десяти офицеров, одного вслед за другим, к принцу Карлу доложить ему об очевидной опасности. Карл был в положении весьма критическом, так как донесения двух его знатнейших полководцев совершенно противоречили друг другу. Он решил последовать указаниям Лукези, который вскоре был убит, к Надасди же помощь пришла тогда, когда уже было поздно.
Между тем пруссаки произвели столь неистовую атаку, что левое крыло было опрокинуто. Свежие полки приходили сюда на помощь, но даже не успевали построиться: их тотчас же отбивали. Один австрийский полк отброшен был на остальные, стоявшие позади, линия была расторгнута, и произошло невыразимое замешательство. Императорские кирасиры выстроились, но главная прусская армия вскоре рассеяла их, после чего прусская кавалерия согнала их совершенно с поля битвы. Целые тысячи имперцев не сделали даже ни одного выстрела: они были вынесены общим течением. Наибольшее сопротивление пруссаки встретили в селении Лейтен, где стояла артиллерия и много императорских войск. Сюда направились с поля битвы все беглецы; они наполнили дома, сады, закоулки и защищались отчаянно. Но и они принуждены были сдаться. Несмотря на страшное замешательство разбитой армии, лучшие войска еще раз попытались выстроиться, воспользовавшись удобным местоположением; но прусская артиллерия тотчас же обратила их в бегство, а прусская кавалерия, врубившаяся в оба фланга, отбивала тысячами пленных. Байрейтский драгунский полк взял одновременно целых два пехотных полка со всеми офицерами, знаменами и орудиями. Австрийская пехота раз еще попыталась выстроиться на холме, но прусский генерал Ведель атаковал ее с фланга и с тыла одновременно, так что сопротивление стало невозможным. Только наступившая ночь и дельные распоряжения Надасди, прикрывшего свое левое крыло и не давшего пруссакам еще засветло овладеть мостами у Швейдница, спасли остатки армии от окончательной гибели[100]. При Коллине победа была решена не столько благодаря военному искусству или храбрости, сколько огнедышащим орудиям, рассевавшим смерть с высоты недоступных гор; при Лейтене же победа основана была лишь на тактике и храбрости. На поле битвы было взято в плен 21 500 человек, между которыми было 307 офицеров; кроме того, пруссаки захватили 134 орудия и 59 знамен. Австрийцы насчитывали 6500 ранеными и убитыми, а 6000 дезертиров перешли после битвы на сторону победителя. Пруссаки потеряли 2660 человек ранеными и убитыми[101].
События этого дня характеризуют некоторые черты, отличающие пруссаков и нисколько не уступающие прославленному всеми народами геройскому духу греков и римлян. Баварский генерал, граф Крейт, бывший в то время волонтером в императорской армии, наткнулся на одного прусского гренадера, которому отстрелили обе ноги и который, лежа на земле и обливаясь кровью, спокойно курил трубку. Изумленный генерал сказал ему: «Товарищ! как можешь ты в таком ужасном состоянии еще курить трубку? Ведь ты скоро умрешь». Гренадер вынул трубку изо рта и отвечал хладнокровно: «Так что ж! Я умираю за своего короля!» Другому прусскому гренадеру отстрелили одну ногу во время выступления войск. Он встал и, опираясь на ружье, как на костыль, дотащился до того места, где войска должны были проходить, и громко кричал солдатам: «Братья! сражайтесь, как храбрые пруссаки! Победите или умрите за своего короля!»
Ближайшим последствием этого сражения стала осада Бреславля, который был хорошо защищен сильным гарнизоном[102]. Хотя там и воздвигли виселицы для тех, кто дерзнет говорить о сдаче, но это преувеличенное мужество исчезло скоро, и по прошествии 15 дней город сдался пруссакам, которые еще только собирались взять его приступом. Гарнизон, состоявший из 13 генералов, 700 офицеров и 18 000 нижних чинов, должен был положить оружие. Пруссаки овладели большим магазином, принадлежавшей им крепостной артиллерией, кроме 81 штуки австрийских орудий и мортир, привезенных в город; далее – множеством повозок с провиантом, 1024 упряжными лошадьми и военной кассой, содержавшей 144 000 гудьденов. Генералы Цитен и Фуке, преследовавшие неприятеля до самой Богемии, привели с собой 2000 пленных и завладели 3000 повозок, так что австрийцы в двухнедельный срок лишились 60 000 человек, а остаток прежней их громадной армии представлял жалкий отряд беглецов, не имевший ни орудий, ни знамен, ни амуниции, терпевший всякие лишения, окоченевший от холода; в таком виде они потянулись через Богемские горы домой. Их было всего 17 000 человек[103].
Король скоро узнал, как острили австрийцы по поводу прибытия «Берлинского вахтпарада». Он улыбнулся и сказал: «Охотно прощаю эту маленькую глупость, сказанную ими, из-за той большой, которую они сделали». Он сам удивлен был столь блистательной победой и спросил императорского генерала Бека, которого очень уважал и который вскоре после того попал в плен, каким образом австрийцы могли потерпеть такое полное поражение. «Сир, мы сами виноваты, – отвечал Бек, – так как намеревались воспретить вам стоянку даже на вашей собственной земле». Когда же король серьезно захотел узнать причину, то генерал сознался, что все считали атаку направленной против правого крыла и согласно этому были сделаны распоряжения. «Возможно ли? – удивился король. – Патруль, высланный навстречу моему левому крылу, обнаружил бы вам мои намерения». Они были ясны для генерала Надасди, который один оказался опытным полководцем из всех императорских генералов; он же спас остатки австрийской армии. Но низкая зависть принца Карла была причиной того, что двор наградил его самой черной неблагодарностью, а имя его, славное даже среди врагов, не было упомянуто при донесении, сделанном двору об этой битве. Напротив, честь принца старались, насколько возможно, восстановить в глазах мира. Был начерчен ложный план битвы, который представили императрице и распространяли в народе. Далее старались самым наглым образом распространить слухи, поддерживаемые при дворе, будто принц два раза предлагал королю битву после его победы и что тот отказывался. Сам император выехал навстречу своему брату, когда тот подъезжал к Вене, причем во всем городе было объявлено под угрозой страшной кары, чтобы никто не осмеливался непочтительно говорить о принце. Вопреки этому запрещению всюду были расклеиваемы и остроумные и неостроумные гравюры, картины и сатиры по адресу этого полководца: на городских воротах, на церкви Св. Стефана, даже на императорском дворце. Но народный голос все же не долетел до ушей снисходительной и обманутой Марии-Терезии, которая собиралась поручить ему судьбу своей империи, назначив его опять главнокомандующим всех войск, чему противился даже ее супруг. Но сам принц, видя ненависть и презрение к себе народа, более справедливо оценил собственные заслуги и уехал в Брюссель. Однако и Надасди поступил точно так же: этот опытный полководец, без которого Мария-Терезия не могла теперь обойтись, покинул навсегда армию, столь любившую его, и двор, ненавидевший его, и уехал в Венгрию.
