Пришлось трижды повторить клятву: «Пусть я останусь круглым сиротой, если сболтну хоть слово».
Саня отвел меня в сторону и прошептал:
— У ювелира будет засада. Понятно? В восемь вечера Борис Ильич и я проникнем туда.
ТРЕТЬЕГО ПУТИ НЕТ
Дома я почувствовал себя несколько увереннее. Должно быть, так успокаивающе действуют мамины заботы. Она сама поливает из чайника, пока я умываюсь, сама вытирает мне полотенцем голову. Иногда я ловлю ее напряженно-изучающий взгляд. Стараюсь вести себя как можно беспечней: щекочу маленькую Пашу, долго и шумно вожусь с ней, перелистываю учебник химии, хотя интерес к наукам ни на йоту не повысился со времени окончания школы. Думаю об отце. Интересно, что бы он посоветовал?
На ходиках восемь. Пора идти.
— Вова, сегодня ты останешься дома, — самым решительным тоном говорит мама.
— Почему?
— Чего-то неспокойно у меня на душе.
— Смешно! Чем я заслужил твое недоверие? Получку тебе принес, не пропил...
— Сын мой,— говорит она дрожащим голосом,— мне стыдно, когда ты меня обманываешь.
— Обманываю?
Мать что-то знает. Она переставляет- на подоконнике герань — наверное, ей тяжко смотреть на меня.
— Если у тебя не хватает смелости сказать матери правду — лучше молчи.
— Какую ты хочешь правду, о чем?
Мать повернулась ко мне, в глазах ее сверкают слезы.
— Был бы жив отец... А я всего лишь одинокая вдова с кучей детей!
— Отец не держал бы меня взаперти, как преступника.
Она резко повернулась, открыла дверь и с болью крикнула:
— Я тебя не держу. Иди, иди к уличной девке, в эту воровскую малину, а денег мне твоих не нужно — я не знаю, откуда у тебя деньги.
Подошла к комоду, открыла ящик и швырнула деньги, которые я утром оставил на столе.
Я не двинулся с места — ноги точно одеревенели. А стрелка часов неумолимо двигалась к девяти. Пусть Матрос бесится сколько угодно, но ведь теперь дело не в нем: Студенов и Дзюба скажут, что я жалкий трус — заварил кашу, а сам полез в кусты. А Санька сидит в самом пекле. Что делать? Откуда мать все узнала? Сколько раз я давал себе слово не лгать ей. Но разве можно всегда быть правдивым? Скажи я ей, куда ухожу, она поднимет шум на весь дом.
Знай она меньше пословиц — разговаривать и спорить было бы куда легче. Фамилии своей написать не умеет, а словом может сразить человека.
Мать уходит в кухню, оставив меня в одиночество. Делай, мол, что хочешь, я умываю руки.
Ходики на стене показывают половину девятого.
Мать хочет правды? Пожалуйста! Иду в кухню. Здесь темно, и поэтому говорить легче. В несколько минут я должен изложить все.
Сперва она слушает с недоверием, даже равнодушно, но я раскрываю душу и посвящаю ее в свои тревоги, и лицо ее меняется, она глядит на меня со страхом. Теперь не на что надеяться: узнав горькую правду, мать и вовсе никуда не пустит.
Я стиснул ладонями горячие виски. Нужно вырваться из этой клетки — остались считанные минуты.
Странно — мать меня целует... Да, да! Я глажу ее по мокрым от слез щекам.
— Вова, сын мой,— тихо, словно боясь, что нас услышат, говорит она,— мне страшно за тебя, пусть хранит тебя бог, будь осторожен, мальчик! Если они тебя убьют — я не переживу.
— Не убьют!
— Дай бог, дай бог, но ты должен правильно попять свою маму. Я знаю, у тебя нет третьего пути. Или решиться на такой шаг, или идти вместе с бандитами. Твой прадед был кузнецом, дед — тоже, отец — лекальщиком, кто же может заставить тебя стать вором? Иди, дитя мое, Студенов не даст тебя в обиду.
Она горячо целует меня.
— Иди и возвращайся скорей.
За несколько минут я добежал до церкви. Матрос нетерпеливо ждет, покуривая папиросу.
— Почему ты один? — спрашивает он.
— Санька сегодня не может.
— Надо было захватить Точильщика.
Я свистнул.
— Точильщика? Проспал ты полжизни. Он уже давно не Точильщик. Теперь он у кулачья хлеб конфискует.
— Что? — удивился Матрос. — У кулачья?
— В деревне он, комсомол его послал.
— Так он же совсем молодой.
— А советская власть разве старая? — спросил я. — Советская власть еще безусая, и бойцы у нее такие же.
Матрос сокрушенно покачал головой:
— Видал! Побрезговал, значит, нашим делом. Ну и пусть копается в навозе, а у нас работа не пыльная.
И сразу перешел на другой, властный тон:
— Пошли. Твое дело сторона — гляди в оба, и все. Двор проходной. Вдруг лягавые со стороны Васильковской — два резких свистка, с противоположной стороны — затяжной свисток. Вот и все. Сиди и покуривай.— Он протянул распечатанную пачку «Дели».
Матрос ушел. Синяя темнота повисла над домами, фонарей еще не зажигали. В глубине двора, на отшибе, окруженный невысоким забором, стоял двухэтажный дом. Жилым был лишь второй этаж, первый занят под склад.
Неожиданно на втором этаже открылось окно, вспыхнул свет, и на улицу полилась бравурная музыка.
Каким путем Матрос и его шайка собираются проникнуть во второй этаж этого дома? Неужели там есть черный ход?
Саня и Борис Ильич, наверное, давно сидят на антресолях в квартире ювелира и ждут появления Матроса. Как мог Борис Ильич, однорукий, пойти в засаду? А вдруг ему придется схватиться с кем-нибудь из бандитов? Интересно знать, страшно ли Сане? Наверное, страшно, но он умеет скрывать. Артист, ничего не скажешь. Вот, например, о Диане он ни разу со мной не заговаривал с того памятного морозного дня.
Бравурная музыка смолкла, но прошло не более минуты, и скорбная мелодия траурного марша Шопена вдруг поплыла над деревьями. Впервые я услыхал эту музыку в день похорон Ленина, и с тех пор она врезалась в память навсегда. Стало грустно. Почему там играют траурный марш — неужели инстинктивно ощущают приближение опасности? Почему мама, ничего не ведая, вдруг решила не выпускать меня из дому?
Страшный крик прорезал тишину вечера, почти одновременно оборвалась музыка. Крик замер, хлопнул револьверный выстрел, задребезжали стекла на втором этаже. Кто и в кого стрелял? Там Саня, там Борис Ильич, там, наверное, Дзюба, и еще пианист или пианистка. Сколько времени прошло с тех пор, как смолкла музыка,— минута, час, вечность? Скорей на второй этаж! Проходной двор ожил, зашумел голосами, загудел сиреной «Скорой помощи». Мне приказано было не двигаться с места. И Студенов и Седой Матрос отдали одно и то же приказание. А вдруг там нужна моя помощь?
На втором этаже дверь распахнулась, но внутри темно, хоть глаз выколи, слышен только шум борьбы.
Кто-то преграждает мне путь:
— Назад, назад!
Узнаю Саню, хоть он почему-то говорит совсем хриплым голосом.
— Да это я — Вовка,— убеждаю его.
— Беги за «Скорой помощью»,— приказывает Саня.— Их уже связали. Сейчас поведут. Врача сюда — там, кажется, рожают...
— Кто рожает?
— Беги за «Скорой»...
Спускаюсь во двор. Из кареты выносят носилки, но врач не решается войти в дом: его уже информировали об ограблении с убийством. Я прошу его поспешить. Но вот наверху вспыхивает свет, в окне появляется Дзюба.
— «Скорая помощь», поживей!
Во дворе уже полно милиционеров. Толпу, и меня вместе со всеми, оттеснили к воротам.
Первым вышел из парадного Борис Ильич с наганом в руке. Вслед за ним плелся, низко опустив голову, Седой Матрос в разорванной тельняшке. Затем — двое неизвестных, а рядом с центром хавбеков Гавриком Цупко, чуть прихрамывая на правую ногу, но высоко и гордо неся голову, шла Княжна — самая красивая девчонка на Черноярской улице. Княжна нагло улыбалась всем, вызывающе покачивая бедрами и кокетливо щуря глаза.
Санька разыскал меня в толпе, свистнул над ухом:
— Керзона видел?
— Где?
— Повели связанного.
Я так был поражен встречей с Княжной, что и не заметил Керзона, замыкавшего группу бандитов.
— Он должен был убить хозяйку дома.
— Оська Керзон? — изумился я.
— Представь себе. Трусов всегда используют для самых подлых дел.
