– Неужели сами поляки за все время не догадались таким же тросом?
– Где им догадаться! Чудаки. Так и сидела бы у них эта рыба в озере.
– Это что, – подхватил директор совхоза, – трос таскать тоже нелегкое дело. Мы, саперы, устраивали проще. Взрывчатки у нас полно. Как сейчас помню, стояли мы на Карпатах…
– Говорят, после оглушки не вся рыба всплывает. Много ее на дне остается – не возьмешь.
– После нашего взрыва и ты не всплыл бы, не то что рыба. Я думаю, там после нас все дно было рыбой устлано. Сколько же ее там было, в тех озерах, – страсть. Но и нам, однако, перепадало.
– А все-таки мне не верится, чтобы рыбак сидел на берегу и линейкой рыбу отмерял. Не может этого быть. Какой же нужно иметь характер!
– Сказано тебе – немцы. Конечно, нашего брата не заставишь, да и смешно.
– Да ни за что не поверю, чтобы по линейке. Что они, дураки?
Семьдесят километров по накатанной степной дороге за разговорами, за шутками промельнули быстро. После темного, пыльного и тряского кузова яркое, тихое утро ошеломило меня. Наверно, потому оно показалось мне особенно прекрасным, что все же я здесь привык к степи, к степным вечерам, ночам и утрам, и вдруг, едва я ступил на землю, у самых моих ног расплеснулась розовая утренняя река…
Мои товарищи качали сразу разбирать бредень, готовить мешки под рыбу, а я не мог ничего делать, прежде чем не подойду к воде, не опущу в нее руки, не услышу ее на своей коже.
Ишим невелик в этих степных местах. Здесь, куда мы подъехали, он образовал омут, здесь у реки было самое широкое место, но мы надеялись – хватит нашего пятидесятиметрового бредня, чтобы захватить от бережка до бережка.
Наш берег пологий, песчаный, сходит на нет. Противоположный – покруче, травянистый.
Удивило меня то, что и на нашем и на том берегу приютились несколько удильщиков. Откуда бы им здесь взяться? Оказывается, приехали из ближайших совхозов на мотоциклах – кто за семьдесят, кто и за сто километров. Велика страсть рыболова. Но, с другой стороны, что стоит проскочить на мотоцикле с ветерком по дремотной степи каких-нибудь семьдесят километров. По-моему, одно удовольствие.
На песчаной отмели, куда я подошел, чтобы, ну, что ли, поздороваться с рекой, тоже сидел рыбак. Снасть его была проста и надежна. Он насаживал на крючок кусочек сырой, прозрачной, как студень, раковой шейки, – раки лежали возле него в авоське, – и закидывал наживку на середину реки. Грузик у него, я заметил, потяжелее обыкновенного – свинцовая полукруглая пластинка, как если бы ее отлили в столовой ложке. Такая пластинка и правда очень удобна: плотно ложится на дно, вода ее хорошо обтекает, не сдвигает с места. Впрочем, здесь, на Ишиме, можно сказать, не было никакого течения.
Закинув удочку, рыбак настораживал ее на гибкий прутик, воткнутый в песок. Тотчас прутик начинал дергаться и трястись. И вот уж на песке трепыхались красавец окунь, красноперая широкая плотва, серебряный с золотистым отливом язь. Клевало так часто и так безошибочно, будто река кишит рыбой, будто рыбе тесно в реке и она торопится, отталкивает одна другую, чтобы как можно скорее попасть на крючок и освободить место. Я присмотрелся к рыболовам, сидящим поодаль. Те ловили на поплавочные удочки, но и у них клевало беспрерывно и верно.
Это сколько же рыбищи здесь, в этой степной, не захватанной еще человеческими руками реке! До позапрошлого года она, верно, совсем не знала, что такое рыболов, удочка, а тем более бредень. Безлюдной была казахская степь вокруг. Были у ишимской рыбы только ее естественные враги, но не было у нее особенного, беспощадного врага – человека,
Я отошел от рыбака шагов на двадцать и вдруг поразился, увидев, что около осоки, застилая зеркало реки, плавает мелкая дохлая рыбешка. Ее было так много, что я в первое мгновение подумал; не отравил ли реку какой-нибудь завод, подобно тому как отравляют заводы большинство наших великих и малых рек? Но потом вспомнил, что ни одного завода не стоит на реке Ишиме. Вероятно, эпидемия. Не может ни с того ни с сего подохнуть столько рыбы. Сначала мне показалось, что плавает только мелкая рыбешка, но потом, приглядевшись, я увидел, что в белой массе попадается и средняя рыба. Да и самая мелкая не то чтобы малек. На удочку вытащишь – будешь рад: годится и в уху и на сковородку.
Я чуть не бегом вернулся к рыболову, тащившему в это время большого язя, и спросил, что означает дохлая рыба, откуда она взялась.
– Бреднем водили третьего дня.
– Ну и что?
– Крупную взяли, увезли с собой, а среднюю да мелочь побросали обратно в воду, ее и прибило к осоке, вот она и гниет.
– Но там очень много рыбы. Почему они не выпустили ее живую?
Мое возмущение было так искренне и так велико, что, подойдя к товарищам, я не мог даже связно рассказать, чем я возмущен, только показывал на реку и выкрикивал разные ругательные слова. Между тем бредень размотали, расправили, разобрали по ячеечке. Нужно раздеваться и лезть в воду. Рыболовы-поплавочники, недовольные нашим бесцеремонным вторжением в тишину и невозмутимость речного утра, одни за другим поднялись с насиженных мест и, не сматывая удочек, пошли куда-то ниже, отыскивать новые удобные места. Я думал, что найдется хоть один, который выразит свое недовольство как-нибудь иначе: подойдет, запротестует, начнет доказывать, спорить, ругаться или стыдить, возмущаться или убеждать. Но ни одного правдолюба не нашлось среди рыбаков. Может быть, то, что мы собирались делать, и само то, что мы вшестером не уважили их, тоже шестерых, пришедших сюда раньше нас, казалось им в порядке вещей? Может быть, их смутила машина, в которой ездит только начальство? Может быть, имело значение то, что их было шесть разрозненных самостоятельных человек, мы же выступали как объединенная солидарная группа? Но, с другой стороны, долго ли им было объединиться на общем, против нашей затеи, протесте.
Как бы там ни было, но мы бесцеремонно выжили тихих и скромных удильщиков и полезли в воду, чтобы сделать первый завод. Я взял конец веревки, намотал его на руку и поплыл на тот берег. Вот я уж схватился за прибрежную траву, за кустик, встал около самой кромки земли (мне по пазушки), вот приплыли ко мне прицепщик Черных и хозяин бредня. Директор, агроном и шофер остались на отмелыюй стороне. Тянуть бредень было недалеко, всего лишь до конца этого омута, шагов сто от силы. Выводить решили к той самой осоке на песчаной отмели, где плавала погубленная рыбешка.
На нашей стороне дело продвигалось медленно. Глубина все время менялась: то мы шли спокойно по пояс в воде, то проваливались с головой, барахтались вплавь. Один топил кол, так, чтобы нижний конец кола чертил по дну, второй тянул за веревку, третий ему помогал.
Не было никаких признаков рыбы в бредне. Один раз, правда, бредень так сильно дернулся, что кол выскочил у меня из рук. У Федора Коромысла азартно загорелись глаза.
– Слышал?
– Очевидно, зацеп. Потом отпустило.
– Щука ударила в мотню.
– Не может быть. Или это уж не щука, а крокодил.
– Потом увидим.
По задуманному плану мы обогнали то, другое крыло и, плывя, потащили его поперек омута, чтобы соединить крылья и потом быстро и энергично вытягивать до тех пор, пока вся рыба не соберется в мотне.
Начало бултыхаться, плескаться в огороженном крыльями пространстве. Тянуть становилось все тяжелее.
Вода закипела там, где мотня. Сквозь воду заблестела рыба, и мы все увидели, что тащим из омута такой улов, который не уместится и в шести мешках.
В азарте мы лихо вытащили на отлогую отмель мотню, невероятно раздувшуюся от рыбы. Среди мелочи стесненно ворочались крупные щуки. Перемешались раки и рыба. Все это вымазано голубоватым илом, все это перепуталось с травой, и все это мы бросились раздирать и сортировать.
Кто-то из нас не то чтобы скомандовал, но предложил отбирать только самую крупную рыбу, а остальную выбрасывать снова в реку. Я начал торопливо пригоршнями вычерпывать из мотни мелочь и увидел, что мелочь не зарывается в глубину, но лежит на воде плашмя, как и та, глядя на которую я возмущался полчаса назад. Некоторые рыбешки неуклюже, боком пытались уйти поглубже, но глубина словно выталкивала их обратно, не пускала в свой придонный спасительный полумрак. Жалко было смотреть на эти отчаянные, безуспешные попытки. Я понял, что случилось с рыбой: рыбам было так тесно в мотне и так их было много, что они раздавили друг друга. Нижние погибли под тяжестью верхних и вот теперь плавают плашмя, извиваясь и стараясь уплыть в глубину, а иные просто мертвы.
