Дорога у нас была веселая. То мы останавливались в селе, в котором Сергей Васильевич родился, и заходили к его родственникам, и, конечно, отмечали приезд писателя в родные места. То сидели на берегу реки, на траве, где Сергей Васильевич некогда ловил пескарей. И тоже нельзя было уехать с такого знаменитого места, не отметив. Выяснилось наконец, что учительница Сергея Васильевича переехала теперь в другое место, неподалеку, правда, и мы мчались дальше к намеченной цели.

В конце концов оказалось, что учительница Сергея Васильевича живет в деревне в трех шагах от бывшего Волосова монастыря, посещение которого не успело изгладиться из моей памяти. Икону архангела Михаила я постоянно вспоминал. Доска шестнадцатого века жила в моем воображении вместе со следами скребка и дырочками от шашеля. Я часто жалел, что поскромничал тогда и не попросил икону у матери Евлампии. Но я ведь был уверен, что монашка ни за что не рассталась бы с иконой. Я знал, что самое последнее и безнадежное дело выпрашивать икону у богомольной старушки.

Путешествие наше было веселым, и в Волосово мы приехали к вечеру. Учительница Сергея Васильевича в это время смотрела в сельском клубе кино. Пока за ней сходили, пока попили чаю с вареньем, пока Сергей Васильевич разглядывал альбом со школьными фотографиями, завечерело окончательно.

Мысль навестить еще раз старушку между тем не давала мне покоя. Я, правда, не был уверен, жива ли она и живы ли ее огоньки, но быть в двух шагах и не взглянуть еще раз на архангела Михаила я не мог.

Я рассказал Сергею Васильевичу о своем прошлом приезде в Волосово, и Сергей Васильевич с энтузиазмом поддержал мою мысль навестить мать Евлампию.

Впотьмах мы спустились все по той же лесенке, и я опять потянул на себя дверь, и мы открыли вторую дверь, и увидели огоньки, и увидели мать Евлампию, стоящую пред аналоем все в том же положении, как и два года назад, словно она за это время не ложилась спать, не сидела на табуретке и вообще не меняла позы. Исправно несет свое дежурство на земле мать Евлампия.

Монашка услышала наш приход, прервала молитвы и начала разжигать толстую стеариновую свечу. Когда свеча разгорелась, я увидел, что и облик старушки нисколько не изменился.

Нам, тем, кто помоложе, кажется, что если пошла жизнь на убыль, под уклон, значит, каждый день должен что-нибудь разрушать, разъедать, сводить на нет. Но потом смотришь, человек скрипит и скрипит. Проходят годы, а он все такой же, ни хуже, ни лучше. Видимо, перед самым финишем выходит организм на некую ровную прямую, все приходит в равновесие. В горестное, конечно, равновесие, но так и держится. По крайней мере, для бабки Евлампии два года прошли мимо. Я хотел навести старушку на воспоминания.

– Помните, мать Евлампия, мы заезжали однажды летом, два года назад?

– Стара я стала. Может, и помнила бы, – стара.

Сергей Васильевич был независим от бабки, был не связан с архангелом Михаилом, стоящим на окне, и чувствовал себя более свободно. Он был редактором областной газеты, в нем билась практическая журналистская жилка. Он тотчас начал расспрашивать старушку о быте, о будничных сторонах ее жизни. Для меня оказалось важным только то, что она хранительница огоньков, а Сергею Васильевичу нужно было непременно узнать, на какие деньги живет старушка, где берет продукты, каков ее месячный бюджет, кто за ней ухаживает.

– Ходят. Из деревень женщины ходят. Кто кусочек хлебца принесет, кто сахарку, кто гривенничек. А много ли я съем? Что твой воробей.

Разговор на бытовые темы быстро сблизил старушку и Сергея Васильевича. Я видел, что авторитет моего друга растет на глазах. Почувствовав благоприятность обстановки и зная, что второго столь блестящего случая не будет, я неожиданно спросил:

– Мать Евлампия, может быть, вы отдали бы мне вон ту икону? Ту, что стоит на окне без дела.

Я спросил и ждал обыкновенных после такого вопроса слов:

– Что ты, миленький, Бог с тобой, разве иконы отдают, разве их из дому выносят? И как это я могу отдать, если мне поручено хранить до скончания века?

А так как я знал к тому же с прошлого раза, кем именно поручено, то и просил больше для своего спокойствия, нежели с надеждой на результат. Но мать Евлампия спокойно спросила:

– А ты не выбросишь?

– Как можно, мать Евлампия!.. Али мы…

Трясущееся личико повернулось к Сергею Васильевичу.

– Как посоветуете, отдать ему архангела Михаила?

– Не сомневайся, бабушка, отдавай, В хорошие руки попадет твоя икона, он понимает.

– Ну что ж, видно, так Богом положено, бери.

От Волосова мы отъехали с зажженными фарами. В их лучах по извилистой дороге появлялись и пропадали то колосья ржаного спелого поля, то придорожный куст, то травянистый косогор, то бревенчатый мосток, то быстротечная речка.

Сергей Васильевич никогда не видел, как это так, из-под одних красок могут появиться совсем другие. Он недоверчиво слушал мой рассказ о слоях живописи на иконах и, в частности, совсем не верил, что под голубым архангелом, добытым нами, окажется другой архангел, древний, ярко-красный.

Мне хотелось удивить Сергея Васильевича и показать ему воочию, как из-под голубого будет появляться ярко-красное. А не появиться оно не могло. Случай подвернулся, можно сказать, классический. Безошибочно древняя доска и очевидная молодость масляной живописи. Надо знать еще, как легко размягчается от растворителя масляная краска, как эффектно она взбухает под фланелевой тряпочкой компресса, как легко снимается ватой или скальпелем и какой сразу чистый и яркий остается на месте компресса прямоугольничек. Одним словом, я хотел показать Сергею Васильевичу фокус, будучи уверен в его успехе и предвкушая этот успех.

На другой день, позавтракав, мы приступили к священнодействию.

Бережно положили икону на стол кверху живописью, обтерли ее чистой ваткой, расставили склянки, баночки, разложили скальпели, пинцет, гирьку и даже шприц, хотя он здесь никак не мог понадобиться: никаких вспученностей на иконе не было. Я выбирал только место, куда поставить компресс, чтобы произвести наибольшее впечатление.

Для начала я выбрал верхнее поле иконы, а именно то место, где было написано церковнославянскими буквами: «Архангел Михаил». Я видел насквозь. Глядя на грубую жирную надпись, я видел под ней изящные, четкие, несколько смещенные, по сравнению с верхними, буквы и не по синему фону, а по охре. Я это видел и поэтому поставил компресс на буквы. Всю надпись мой компресс захватить не мог, да и не было нужды. Но все же из-под одной жирной, неряшливой буквы по синему должна была появиться другая, легкая и породистая буква по охре.

Как я и предполагал, масляная краска размякла быстро.

– Ну, Сергей Васильевич, теперь смотри. Показываю фокус. Что мы видим перед собой? Мы видим масляную живопись девятнадцатого века. Мы видим букву намалеванную зеленым по синему. Сейчас я сделаю красивый жест – и что мы увидим тогда? Тогда мы увидим шестнадцатый век, мы увидим ту же букву, только написанную другим мастером и, следовательно, по-другому. Красивые черные линии будут сочетаться с охрой. Итак, я беру вату, сворачиваю ее в тугой тампон, окунаю ее в растворитель, подношу к иконе и…

Размокшая синь вместе с зеленой буквой «а» стерлась с такой же легкостью, с какой стерлась бы с листа бумаги только что прилипшая, не успевшая еще приклеиться, мокрая переводная картинка. Она даже и не стерлась, а как-то соскользнула со своей основы, но основой у нее оказалась, увы, не охра с изящной черной буквов, а белый, глянцевый, чистый левкас.

Я не поверил своим глазам. В первое мгновенье я подумал, что, может быть, протравил все слои живописи и снял слишком решительным и слишком небрежным движением. Но этого быть не могло. Я хотел показать фокус Сергею Васильевичу, а вместо этого мать Евлампия и ее Михаил Архангел показывали фокус мне самому.

Скорее я намочил фланельку и наложил ее на одежды архангела. Сергей Васильевич самодовольно ухмылялся. Я старался найти объяснение случившемуся. Вероятно, дело в следующем: на старой иконе обкрошились поля, левкас отстал и осыпался. Когда икону подновляли обсыпавшиеся места заполнили новым левкасом, на который мы теперь и наткнулись. Компресс на одежде, на середине доски, сейчас покажет, что мои предположения правильны.