— И ты уже вырос, — любит говорить он Юозасу. — Скоро меня догонишь… Пахал я однажды возле старой яблони. Смотрю — ты ползешь, прямо по борозде. Вот такой (он показывает, какой), как гороховый стручок. Тебе чего надо, спрашиваю. Дай попашу, говоришь и тянешь ручонки к плугу. — Что же все эти его речи значат? И почему он всем рассказывает, как Юзукас, спотыкаясь, приполз к нему прямо по борозде и вызвался попахать за него. Почему он все время в лице этого ребенка ищет родные черты?

…Он приходил в самую жару, весь пропахший черной ольхой, родниковыми струями, травой, мхом, вешал косу и отправлялся в избу, чтобы закусить. В сенокос Юозас просыпался от стука дядиного молотка — Константас отбивал косу. Сев и жатва были самыми любимыми его работами… Он, у которого и жать-то было нечего, больше всего радовался наступлению жатвы — отправлялся в поля, чтобы посмотреть, не осыпается ли зерно, не пора ли точить косу, и в его голосе звучала невыразимая, несказанная радость. Как будто дождался он давно обещанной награды. Откуда же бралась она, выплескивалась, эта твоя радость, дядя Константас? Всегда с какой-нибудь ношей, с какой-нибудь плетеной корзиной или мешком, то и дело поглядывающий на деревья, ощупывающий срубы, пожитки и вещи, никто так не ощупывал их, никто так не умел называть их по имени, никто так не клал прокосы, не вспахивал борозду, не сеял…

В избе Константаса висит картина, яркий пшеничный цвет которой, прорвавшийся с горних высей, пробившийся сквозь темные тенистые ущелья, падает на землистый крестьянский порог. Этим светом залиты сени, этот свет мерцает на полу у босых ног стоящего в дверях человека. Во дворе, раздевшись до пояса, умывается коренастый, крепко сбитый парень, а ему в пригоршни прямо из кувшина сливает воду девушка, белолицая — кровь с молоком. Чуть поодаль, у воротцев, толпятся косари, в руках у них венки в честь дожинок. Вот и хозяин — приглашает всех в избу…

…Когда Юзукас был ребенком, он носил в кувшинах пресную воду мужикам, косившим на холме рожь. Пили они жадно, залпом, схватив жилистыми руками кувшин за шею (казалось, вот-вот придушат), и вода струйками текла по волосатой груди. Среди них был всегда и его отец — он последним брал из рук сына кувшин; бывал тут и дядя Константас — он первым прокладывал прокос; бывали Визгирда, Казимерас… Не счесть всех мужчин и женщин, которые на холме косили белую, шелестящую рожь. И изредка оттуда доносилась их песня…

Они стояли напротив высокого обрыва, размытого родниковыми водами и заваленного стволами вывороченных деревьев.

— На этом обрыве мы загорали на солнце, — сказал дядя.

И мы, хотелось добавить Юозасу.

Под ногами шелестели обточенные течением камешки, острыми лезвиями сверкал водоворот — если ткнуть палкой в стрежень, то можно ее сухим концом до дна достать.

— Чего лезешь, еще затянет, — сказал дядя. — Не одного уже затянуло. Раньше, бывало, даже лошадей утаскивало.

Интересно, правду ли говорит Константас, подумал Юозас. Разве что такого мальца утянет, который хочет сухим концом палки до дна достать.

Они шли и шли по течению, словно сама быстрина подталкивала их. Жужжали стрекозы, стрекотали под ногами кузнечики, хлопотали труженицы-пчелы и, напоминая о чем-то стародавнем, гудели, качаясь, вербы. Потом, усевшись на берегу, они долго глядели в воду. Жаль, что удочку не прихватил, — порыбачил бы, подумал Юозас.

Теперь, когда он отправляется на речку с удочкой, за ним обязательно увязывается какой-нибудь малец: он ему стрекоз ловит, червей копает, ахает, охает, когда ныряет поплавок, и без умолку трещит, где какую рыбу видел — ну точь-в-точь как когда-то Юзукас. Только удочками они редко рыбачили — не было крючков, не было лески…

По воскресеньям, когда открывали мельничную запруду и вода убывала настолько, что на бродах всплывали водоросли, мальчишки обували старые калоши, привязывали торбы и через люпин, через лужки и опушки отправлялись в сторону речки Балтойи, пугая семенящих в костел бабонек и привязанную в кустах скотину. Съехав по горячему обрыву к реке, они плюхались в ее бодрящую воду. Весь день не умолкали их голоса.

— Ребята, вы только посмотрите, какую я поймал рыбу!

— Да разве это рыба?

— Нет, ты посмотри, со своей сравни.

Прильнув к камням, забравшись под иву, стеная и пофыркивая, они ловили рыбу.

— Быстрей сюда, смотрите — какая щука!

— Ша, тихо, чего все время глотку дерете — всю рыбу распугаете.

Солнце метит в них своими огненными копьями, обжигает спины, плечи, и если кто-нибудь в шутку плеснет водой, то визг стоит на всю округу. В царапинах, в налипшей паутине, удят они, забыв обо всем на свете… Только изредка их усмиряет голос Криступаса или Казимераса — спрятавшись в ольшанике, мужики осматриваются, ищут место поудачливей, где бы забросить сети.

Они выпрямляли спины, только почувствовав прохладное прикосновение вечера, разгибали их, когда свет уже не достигал бродов и, обессиленный, мерцал среди смородины и кустов малины. Тогда рыбаки показывали друг другу свой улов, умывались, мыли руки.

Только Юзукас продолжал ловить рыбу.

— Хватит, оставь на завтра, — пытается, бывало, оторвать упрямого рыбака от валуна Витаутас.

Юзукас аж дрожит — губы посинели, зуб на зуб не попадает.

— Пусть себе ловит, — говорит Альгимантас. — Пусть гонится за ней до самой Швянтойи, авось поймает.

— Ты сам ее сюда пригнал… Вот такую! — кричит, мчась по траве, Юзукас.

Облепив смородиновый куст, они срывают ягоды и пригоршнями отправляют их в рот. Солнце, смилостивившееся над своими детьми, повисает на минутку над лесом, дарит им свое последнее тепло, сушит их одежду. И как только оно отворачивается от них, скатывается за лес, вся ватага отправляется домой. Первым шагает Альгимантас, сутулый, костистый, тонконогий. Рядом шлеп, шлеп Витаутас, пухленький толстячок с родимым пятном под левой лопаткой. Он с трудом переводит дух. Запыхавшись, их догоняет Юзукас, весь посиневший от холода. Вот такую картину частенько наблюдают по воскресным вечерам деревенские женщины, которые доят на лугах своих коров.

По пути все заворачивали в усадьбу Криступаса, где отец Юзукаса вместе с Казимерасом обычно делили улов.

— Черт бы побрал, какая никудышная рыба, сплошной мусор, — бранится Казимерас. — Эти «лягушата» скоро всю рыбу в Швянтойи загонят.

— Скоро вся рыба начнет посуху передвигаться, — не остаются в долгу «лягушата». — Научится летать. Вы такой страх на нее своими жердями нагнали — всю рыбу перепугали, не знает куда и деваться, в водоросли лезет.

— Ты чего тут, сопляк, мелешь, вон отсюда, — замахивается трепыхающейся рыбешкой Казимерас.

— Ха-ха-ха! — звонко, с тремя интервалами, хохочет Константене.

— Вот, лови!.. Ох, окунь!.. Еще живой, — кидает Казимерас рыбу Криступасу, и окунишко, едва различимый в сумерках, трепещется, реет, как летучая мышь, обдавая их мелкими брызгами.

Во дворах уже разведен огонь: женщины варят картошку, готовят сковороды для рыбы, и возле камней, заляпанных рыбьей чешуей, плотоядно облизываются кошки… Трах, тах — лопаются под ногами ребят рыбьи пузыри…

Но теперь Юозас стоит перед своими товарищами, и лица на нем нет: все его победы, все его спортивные достижения, упорство, воля, сила — все насмарку. Он слишком чувствителен к своим неудачам. «Так все-таки… Вот как, — шепчет он сам себе. — Я так и думал… я так и знал…»

— Ты чего там зубами клацаешь? — спрашивает Альбинас. — Иди сюда.

Юозас выныривает из сумрака, протягивает руку…

— Дайте…

— Что?

— Отдайте эту записку.

Оба его друга, словно сговорившись, хохочут.

Юозас поглядывает на небо, прислушивается к завыванию ветра. Альбинас усмехается.

— Вы врете! Врете, собаки! А это ты видел? — Юозас стукнул кулаком Римантаса.

До чего же он смешной, думает Альбинас. Ну разве не смешно, что от каждого словечка лицо его искажается гримасой, а краешки губ начинают дергаться. Окаменевший, застывший, в узком пиджачке с чужого плеча, он проходит мимо всех. Кто-то сомкнул его уста, сковал движения.