…Разбивались зеркальные озера, замутнялись заводи, броды, тускнели чахлые клены, заметенные пылью извилистых стежек, заляпанные грязью.
Утром, нахлобучив шапку с ободранным козырьком, Криступас прошел мимо своей сестры, стоявшей во дворе, и только рукой ей махнул — дескать, не спрашивай; не заговаривал он и с другими встречными бабами — те оглядывались, переминаясь с ноги на ногу возле своих буренушек: как же это так, всегда, бывало, что-нибудь смешное скажет, бывало, глянет так, что они и бегают веселее, и работа лучше спорится.
Через несколько месяцев Криступас немного очухался, но уж мало кому доводилось слышать, как он поет.
Как только забрезжит рассвет, Юзукас, прислушиваясь к курлыканью и кликам улетающих осенних птиц, отправляется по дымящимся речным долинам в школу; идет он не один, а с Альгимантасом Малдонисом, с Римантасом Ужпялькисом. Юзукас все еще живет впечатлениями давным-давно промчавшегося детства:
— …Полез я под корягу, тяну, тяну руку, там такая рыбина, такая рыбина, Альбинас! — рассказывает он, приближаясь с друзьями к школе. — Я только ее за хвост, но чем глубже ныряю, тем труднее до нее добраться. Наконец, схватил — бок какой, а спина какая, трогаю, трогаю кончиками пальцев, тащу ее, заговаривая, весь под корягу залез, а она вдруг как махнет хвостом, как махнет… и шмыг в глубину, а рыбина во-о-от такая! Один раз она мне даже приснилась: тяну ее так осторожно, пальцами едва касаюсь, а когда подплыла ко мне, я ее еще по голове погладил, покрутилась, покрутилась, посмотрела на меня своими глазищами, разинула несколько раз рот и уплыла, но красиво так, медленно… и, казалось, захоти я, позови, она бы снова приплыла. Знаешь, Римантас, если чего-нибудь очень-очень хотеть, очень-очень, — Юзукас сжимает кулаки, — то ты весь… весь превращаешься в сплошное осязание, в слух, весь горишь…
— А сегодня, знаете, что мне снилось, — рассказывает он уже в классе с подметенным, опрысканным водой полом. — Иду я, значит, по льду, и так весело стучат мои башмаки, ветер дует с берега, снег вихрится, из всех труб и банек валит дым, и мне так хорошо, так хорошо, что я и не почувствовал, как потеплело, как начал крошиться лед; слышу, наползает на меня лед (как это я раньше этого не слышал, а?), перепрыгиваю с одной льдины на другую, нет-нет, страха у меня никакого, только вот что я вспомнил: падая со льдины, ясно увидел — несколько замерзших стрекоз и сосновую шишку, взъерошенную, как… И что все это должно означать, вы не знаете?
Так вот каков он, этот Юзукас, уже не мальчик, а подросток, но иногда в нем нет-нет да и заговорит еще не накричавшийся всласть ребенок, он хочет все увидеть, понять, пощупать, он везде бывает, вечно ему не сидится на месте, вечно он спешит, рыщет повсюду.
— И человека порой так чувствуешь, — говорит он, — так ясно видишь, что не может он иначе ни вести себя, ни говорить, и сам не знаешь почему, придумываешь о нем всякие истории, строишь догадки, примеряешь, что ему подходит, что не подходит, смотришь на него и иногда просто всего его схватываешь — вот какой он, вот какой его жест, вот как он говорит, вот что держит в руке.
Со многими интересными людьми встретится Юзукас и в школе.
В класс входит учитель истории и естествознания.
— Ну и сорванцы, — смотрит он на них сквозь очки.
Никто не сидит на своем месте, только девочки, они болтают, повернувшись друг к дружке.
На этих уроках они узнают, что у одних животных лучше развит слух, у других — зрение, третьи, например, рыбы, чувствуют и слышат при помощи полосок на боках. Раки, совы, летучие мыши, пчелы, кузнечики…
От учителя истории и естествознания Юзукас и его однокашники впервые услышали слово «инстинкт»: в ходе длительной эволюции инстинкты несколько меняются, приноравливаются к условиям.
Юзукасу и его друзьям не терпится узнать: меняются, приноравливаются к условиям, а как это наглядно увидеть, понять, осознать? Они хотят узнать все сейчас же. Эти дети — воплощенная нетерпеливость.
Случайность, взаимосвязь, причинность, наследственность, родство… Здесь они слышат, что в природе все имеет причинную связь, здесь они увидят потрясающую бессмысленность и хаос. Нет, учитель не хочет признавать никаких случайностей, в природе все: каждое насекомое, червячок — целесообразно и необходимо.
— Видите, — учитель показывает им свою богатейшую коллекцию мотыльков, — видите, какой вырез крылышек, какая симметрия, какие краски!
Все, по мнению учителя, имеет свое предназначение, все тесно взаимосвязано, повсюду царит такая гармония, что только приходится удивляться ей и слушать ее, как какую-нибудь величественную симфонию.
Однако для молоденькой учительницы, короткие и решительные шажки которой гулко звучат между партами, для молоденькой учительницы, которая позже стала преподавать этот предмет, все это — сущая ерунда. Резким движением указки она сметала с лица земли целые виды животных, целые миры. Что для нее какое-нибудь насекомое? Она никогда под увеличительным стеклом не изучала останки какого-нибудь окаменевшего животного. Она улыбается, она пышет здоровьем, все от нее без ума. Учила она их и геометрии, и алгебре. Первыми ее словами, сказанными на уроке математики, были: извольте, вот она, эта строгая причинность — если A ≥ B, то B не существует при условии, что… если так, то… Таким образом… В этих ее словах еще содержались отвлеченные, но чем-то уже пугающие понятия, такие, как необходимость, неизбежность, закономерность.
«Логика», — вывел Юозас большими буквами на своей тетради и надолго замолк.
Иногда этот учитель забирается так далеко, что начинает рассказывать о людях, которые могут ладонью читать в кромешной тьме. Так-то, инстинкт самосохранения… Ах, этот учитель! Он еще чего доброго продекламирует по-латыни Вергилия, приведет цитату из Цицерона или Аристотеля. И, слушая его, они частенько теряют дар речи и чувствуют себя так, будто оказались лицом к лицу с величайшей тайной. Всё объять, постичь, предугадать — когда, как, откуда! Очутиться в самом пекле жизни, у самой ее колыбели, слиться с чем-то вселенским! Сколько раз директор предупреждал учителя, чтобы он так далеко не отклонялся от программы… Недопустимо, чтобы какая-нибудь муха или шмель, бьющий крылышками об оконное стекло, увели их на идиллические лужайки, где резвятся нимфы. Ах, эти непонятные взрывы энтузиазма, этот низкий, дрожащий голос, который становится резким, сухим, педантичным, как только учитель открывает программу, этот голос приказывает, требует…
— На сей раз хватит, — взяв журнал, он даже не отметил, кого нет в классе. На следующем уроке они кое-что услышат о том, как образовались земная кора, горы, реки, но самое интересное — это останки редких животных, найденные во время раскопок, увязший в капле смолы, называемой янтарем, какой-нибудь жучок, уголь, железо и другие полезные ископаемые. К слову сказать, это уже область учительницы химии, худощавой, крикливой особы, которая, бегая от одного конца доски к другому, выводит химические формулы веществ, реакций, показывает, какие соединения получаются от смешения одних веществ с другими.
— Смотрите! Смотрите! — кричит она. — Есть здесь равенство? Какой должен быть коэффициент? Что мы получили?
Там, возле столика, уставленного колбами, начинает что-то потрескивать, попискивать, булькать — из колбы вырывается белесый дымок, и запах тухлого яйца наполняет весь кабинет…
Юозас пинцетом поддевает кусочек коричневого вещества, вертит его — какая мощь таится в нем, какая сила!
— Чего она все время кричит? — спрашивает Юозас у Альбинаса.
— Молчать! — топает поношенной туфлей учительница, но Юозас не унимается.
…Ничего не поймешь, что она там бросила в колбу; чем больше она кричит, чем больше показывает, тем меньше сама понимает. Ей лишь бы потрескивало, клокотало, дымило, лишь бы только какая-нибудь реакция происходила. Нет, они не в состоянии здесь услышать, как жужжат атомы в тишине молекул, как гудят от упругости минералы, как пожираются частицами железо, сталь, камень, — всё. Оксидация, коррозия… — скороговоркой сыплет она, — вот, вот, — и показывает.
