Генерал Саблин лежал с закрытыми глазами, пытаясь предвидеть путь дальнейшего развития событий, возможные поступки врагов и действия своих подчиненных. Положение майора Ершова казалось особенно сложным, и помочь ему требовалось больше, чем кому-либо другому. Но генерал сам не знал, как это сделать. Ему не вполне ясен был ход противника Ершова. Зато все яснее становилась сама цель готовящейся диверсии. Кое-кто на Западе нуждался еще в том, чтобы внушить народам мысль об опасности применения атомной энергии для мирных целей.

Хорошо зная, что Советский Союз поставил эту энергию на службу мирному строительству, они решили, видимо, путем диверсий достичь сразу двух целей: во-первых, принести нам значительный ущерб; во-вторых, искусственной катастрофой подтвердить их заявления о будто бы неизбежном риске при пользовании атомной энергией для нужд народного хозяйства. Они уже и сейчас пишут о взрывах, якобы происходящих на наших дорожных строительствах, что же завопят, если подобный взрыв произойдет на самом деле?

Придет время, когда подобные сенсации покажутся абсурдными даже буржуазному читателю, но в первой половине пятидесятых годов нашего столетия этому еще верят. И как не верить, если почти вся атомная промышленность Америки поставлена на производство главным образом вооружения, а вся западная печать изо дня в день повторяет одно и то же: разрушительная сила атома не способна созидать, она лишь разрушает.

Видимо, от слов они хотят теперь перейти к делу – диверсией крупного масштаба попытаться скомпрометировать использование в Советском Союзе атомной энергии в мирных целях.

НОЧНОЙ РЕЙС

Ночь была на редкость темной. В двух шагах ничего не было видно.

– Нужно же затянуть отправку такого эшелона дотемна! – ворчал Шатров, поглядывая в окно паровозной будки на мрачное, беззвездное небо.

– Дежурный говорит, будто перегон занят, – заметил на это Рябов, подкачивавший инжектором воду в котел. – С Абдулаевым там что-то случилось. Застрял он на перегоне Голубой Арык – Верблюжий горб. Только с помощью толкача втащили его на подъем.

В окно Шатров видел разноцветные огоньки станционных сигналов и желтые пятна фонарей в руках осмотрщиков вагонов, проверявших только что прибывший на станцию товарный состав. Блеснул вдалеке луч прожектора поездного локомотива, отходившего от пассажирской станции в сторону Аксакальска.

Шатров знал уже об угрозе, нависшей над его поездом, и хотя внешне ничем не выражал своей тревоги – неспокойно было у него на душе. Придирчивей, чем обычно, наблюдал он сегодня за работой помощников, требуя от них безукоризненной точности выполнения всех своих распоряжений.

– Держи по всей колосниковой решетке огонь ровным слоем, Федор, – приказывал он Рябову, заглядывая в топку. – Тимченко! – кричал он кочегару, сортировавшему уголь в тендере. – Покрупней подавай сегодня уголь. Мелочь искрить будет, а это опасно для нашего груза.

Когда наконец паровоз подали к составу, главный кондуктор Бейсамбаев подошел к Шатрову и сказал шепотом, озираясь по сторонам:

– Сегодня, Константин Ефремович, особенно бдительными нужно быть, очень ответственная поездка!

Так как поезд отправляли ночью, принимались особые меры предосторожности. Шатров заметил даже двух работников госбезопасности, несколько раз проходивших мимо состава. К нему тоже подошел коренастый военный и, приложив руку к козырьку фуражки, представился:

– Капитан Бегельдинов. Надеюсь, вас не нужно предупреждать, товарищ Шатров, о необходимости быть бдительным? У нас сегодня есть основания беспокоиться за ваш поезд.

– Что эти военные панику поднимают? – недовольно заметил Рябов, когда капитан отошел от их паровоза. – Настроение только портят.

– Они важное задание выполняют, Федор, – строго заметил ему Шатров, – и ты оставь, пожалуйста, эти разговоры.

По техническим причинам поезд задержался на станции еще полчаса. Вокруг по-прежнему было темно и безлюдно. Дул ветер, уныло завывая в щелях паровозной будки. Рябов начал уже терять терпение, ожидая, когда же наконец отправят их в путь. Все чаще посматривал он теперь в окно будки на растворившийся где-то во тьме ночи хвост состава и призрачные огоньки сигнальных фонарей, мерцавших в разных местах станции.

Но вот Бейсамбаев дал свисток – и поезд тронулся. Замелькали по сторонам привычные силуэты станционных строений, пестрые огоньки ночной сигнализации, тускло освещенный пригород; и поезд, набирая скорость, вышел наконец в открытое поле. Казалось, в непроглядной мгле уже ничего нельзя было разглядеть по сторонам, но Константин по выхваченным лучом прожектора из темноты кустикам, пикетным столбикам, уклоноуказателям, похожим на мрачные кресты, и по другим предупредительным знакам и знакомым предметам свободно читал местность и уверенно вел свой локомотив.

С поездом Шатрова на тормозных площадках вагонов, переодетые стрелками военизированной охраны, ехали в эту ночь Ершов и Малиновкин: майор вместе с главным кондуктором в голове поезда, лейтенант с хвостовым кондуктором на последнем вагоне. Еще три стрелка размещались на остальных тормозных площадках.

Лейтенант Малиновкин был в приподнятом настроении – наконец-то он участвует в настоящем деле!

«Чертовски нужная наша профессия контрразведчиков, – с гордостью думал он, всматриваясь в темноту. – Где-то в ночи неслышно ползут сейчас гады – шпионы и диверсанты. Они могут отравить колодцы, выкрасть важные документы, убить крупного государственного деятеля, взорвать поезд со взрывчатыми веществами… Кто-то должен, значит, упорно идти, ползти по их следам, чтобы помешать им в этом. Долгие, томительные дни терпеливо нужно выжидать и выслеживать их, рассчитывая каждый свой шаг, угадывая малейшее движение противника и не имея права ошибиться. А когда настигнешь наконец врага, когда схватишь его за горло и прижмешь к стене, тебе скажут за это спасибо от имени твоего народа. Дадут, пожалуй, и орден за это, но ты никому не сможешь рассказать, за что тебе дали его, хотя, наверно, очень будет хотеться рассказать, потому что ты совершил настоящий подвиг, которым могли бы гордиться твои друзья…»

Лишь изредка сигналы паровоза и скрежет тормозов отвлекали Малиновкина от его романтических мыслей, но он тотчас же возвращался к ним, как только восстанавливался прежний ритм движения поезда.

«Да, чекисту нельзя болтать о своей работе, иначе он может погубить и себя и дело, которое ему поручено. Если же он не умеет владеть собой и тщеславие оказывается сильнее воли его, он уже не контрразведчик, не чекист. Случайно, значит, совершил подвиг, и зря его наградили. В другой раз может и провалить все дело, сам погибнуть и погубить других. А слава?… Слава и без того пойдет за ним следом, если только он заслужит ее честно…»

Малиновкин вспомнил, как он в первый раз смотрел кинокартину «Подвиг разведчика», каким уважением проникся к майору Федотову, как после этого сам по-другому стал смотреть па себя, хотя тогда только еще учился в военном училище. «Надо быть таким, как майор Федотов, – говорил он себе. – И я буду таким. Другим просто нельзя быть, незачем идти тогда в разведчики…»

Так думал всю дорогу молодой лейтенант, хотя он и не представлял себе, как сможет ночью на мчащемся поезде схватить врага, которого даже не видел ни разу, не знал, где он сейчас и что делает. Но он верил в майора Ершова, образ которого слился теперь для него с образом Федотова. Ершов-то знает, где Жиенбаев, он схватит его, когда будет нужно, а Малиновкин, поможет ему в этом, не щадя своей жизни…

А Ершов в это время смотрел в непроглядно темную степь за тормозной площадкой вагона и тоже ничего не знал о Жиенбаеве. Но он не предавался мечтаниям, как его молодой помощник. Голова майора была занята другими мыслями. «Пробрались ли уже враги на поезд или проникнут на него где-то в пути? – напряженно думал он. – И кто они, эти враги: сам ли это Жиенбаев, Темирбек или Аскар Шандарбеков?…»