Член Королевского общества мистер Джон Ванситтарт Смит, живущий на Гауэр-стрит, в доме № 147-А, наделен такой редкой целеустремленностью и столь блистательным умом, что без сомнения мог бы стать одним из самых выдающихся ученых нашего времени. Но он оказался жертвой разносторонности своей увлекающейся натуры, которая побуждала его добиваться отличия в разных науках вместо того, чтобы снискать себе славу в одной. В юности он достиг таких успехов в изучении ботаники и зоологии, что друзья смотрели на него, как на второго Дарвина, ему предлагали кафедру в университете, но он вдруг бросил и ботанику, и зоологию и со всей страстью ученого погрузился в изучение химии. За открытия в области спектрального анализа металлов он был избран членом Королевского общества; однако и химии он изменил, забыл путь в лабораторию, а через год вступил в Общество ориенталистов, написав исследование об иероглифических и демотических текстах в святилищах Эль-Каба, чем триумфально подтвердил универсальность своих талантов, равно как и непостоянство своих научных интересов.

Но даже самые ветреные ловеласы в конце концов попадаются в чьи-то сети, не избежал их участи и Джон Ванситтарт Смит. Чем глубже он погружался в египтологию, тем более поражали его безграничные возможности, которые она открывает перед исследователем, и чрезвычайная важность науки, которая может пролить свет на зарождение человеческой цивилизации и объяснить происхождение чуть ли не всех наших наук и искусств. Потрясение было столь велико, что мистер Смит не медля женился на молодой особе, которая тоже увлекалась египтологией и писала диссертацию о фараонах шестой династии; обеспечив себе, таким образом, надежную опору, он начал собирать материал для монографии, где всеохватность исследований Рихарда Лепсиуса соединится с вдохновенным озарением Шампольона. Работая над этим magnum opus, ему приходилось часто наносить визиты в Лувр, в залы Древнего Египта, которые представлены там поистине великолепной экспозицией, и вот во время последнего из этих визитов, не далее как в середине октября, он стал очевидцем в высшей степени странного события, которое без сомнения заслуживает того, чтобы о нем написали.

Поезда опаздывали, в Ла Манше был шторм, и когда наш ученый прибыл в Париж, он сильно устал и был взвинчен. У себя в номере в «Отель де Франс» на Рю Лаффит он бросился на кушетку и хотел отдохнуть часа два, но уснуть не удалось, и тогда он решил пойти в Лувр, несмотря на усталость, выяснить то, ради чего приехал, и вернуться вечерним поездом в Дьепп. Приняв этот план, он надел пальто, потому что день был дождливый и холодный, пересек Итальянский бульвар и зашагал по Авеню де ль'Опера. В Лувре, где он чувствовал себя как дома, он сразу же направился к собранию папирусов, которые хотел посмотреть.

Даже самые восторженные почитатели Джона Ванситтарта Смита не отважились бы утверждать, что он хорош собою. Его лицо с орлиным носом и выдающимся вперед подбородком казалось острым, даже пронзительным — именно эти качества были свойственны его уму. В посадке головы было что-то птичье, и когда он во время спора доказывал какое-либо положение или опровергал, он часто-часто выставлял голову вперед, будто клевал зерно. Если бы он поглядел на свое отражение в витрине, перед которой стоял, он вполне мог бы сообразить, что внешность у него весьма неординарная, да еще воротник теплого пальто поднят до ушей. И тем не менее когда кто-то громко сказал по-английски у него за спиной: «До чего же странный вид у этого субъекта», он страшно огорчился.

Нашему ученому было в высшей степени свойственно мелкое тщеславие, которое проявлялось в демонстративном и доведенном до абсурда пренебрежении к тому, как он выглядит. Он сжал губы и сосредоточил все свое внимание на свитке папируса, однако сердце сжималось от обиды на все племя странствующих британцев.

— Вы правы, — произнес другой голос, — он действительно производит ошеломляющее впечатление.

— Можно подумать,- продолжал первый голос, — что от постоянного пребывания в обществе мумий он сам начал мумифицироваться.

— У него несомненно лицо древнего египтянина,- заметил собеседник.

Джон Ванситтарт Смит мгновенно повернулся на сто восемьдесят градусов, готовясь уничтожить своих соотечественников язвительной насмешкой. К его изумлению и радости двое беседующих молодых людей стояли к нему спиной и разглядывали одного из смотрителей Лувра, который полировал какую-то медную вещицу в дальнем конце зала.

— Картер уже наверное ждет нас в Пале-Рояле, — заметил один из молодых людей, взглянув на часы, и они двинулись к выходу, наполнив залы гулким эхом своих шагов, а наш ученый остался наедине с папирусами.

«Интересно, почему эти бездельники решили, что у него лицо древнего египтянина», — подумал Джон Ванситтарт Смит и слегка повернулся, чтобы смотритель попал в поле его зрения. Когда он увидел его лицо, то вздрогнул. Действительно, это было одно из тех лиц, которые он так хорошо изучил по древним изображениям. Правильные скульптурные черты, широкий лоб, округлый подбородок, смуглая кожа — казалось, это ожила одна из бесчисленных статуй, стоящих в зале, или поднялась из саркофага мумия в маске, или сошел со стены один из украшающих ее рельефов. О случайном сходстве не могло быть и речи. Конечно же, этот смотритель — египтянин. Достаточно увидеть эти характерные острые плечи и узкие бедра, других доказательств не нужно.

Джон Ванситтарт Смит неуверенно двинулся к смотрителю, надеясь, что ему как-нибудь удастся заговорить с ним. Он не обладал искусством легко и непринужденно вступать в беседу, был то слишком резок, будто отчитывал подчиненного, то слишком сердечен, точно встретил друга, — золотая середина ему никак не давалась. Ученый подошел ближе, и смотритель повернулся к нему профилем, по-прежнему не отрывая глаз от работы. Ванситтарт Смит стал всматриваться в его кожу, и у него вдруг возникло ощущение, что перед ним не человек: что-то сверхъестественное было во внешности смотрителя. Висок и скула гладкие и блестящие, точно покрытый лаком пергамент. Ни намека на поры. Невозможно представить, чтобы на этой иссохшей колее выступила капля пота. Однако лоб, щеки и подбородок покрыты густой сетью тончайших морщинок, которые пересекали друг друга, образуя столь сложный и прихотливый узор, будто Природа решила перещеголять татуировщиков Полинезии.

— Где экспонаты из Мемфиса?- смущенно обратился к нему ученый, на лице которого было ясно написано, что он придумал этот пустой вопрос лишь для того, чтобы вступить в разговор.

— Вон там, — резко ответил смотритель, указав головой на противоположный конец зала.

— Вы египтянин, да?- брякнул англичанин.

Смотритель поднял голову и устремил на докучливого посетителя свои странные темные глаза. Они были словно стеклянные, наполненные изнутри холодным туманным блеском; Смит никогда не видел у людей таких глаз. Он смотрел в них и видел, как в глубине возникло какое-то сильное чувство- гнев или волнение?- как оно стало разгораться, устремилось наружу и наконец обрело выражение во взгляде, где смешались ужас и ненависть.

— Нет, месье, я француз.

Смотритель резко отвернулся и, низко опустив голову, снова принялся начищать фигурку. Ученый в изумлении уставился на него; потом пошел к креслу в укромном уголке за дверью, сел и стал делать выписки из папирусов. Однако мысли отказывались сосредоточиться на работе. Они упорно возвращались к загадочному смотрителю с лицом сфинкса и пергаментной кожей.

«Где я видел такие глаза?- мучился Ванситтарт Смит.- Они похожи на глаза ящерицы, на глаза змеи. В глазах змеи есть мигательная перепонка, — размышлял он, вспоминая о своем прежнем увлечении зоологией.- От ее движений глаз как бы мерцает. Да, все так, но не это главное. В его глазах живет сознание власти, мудрость- так во всяком случае я это расшифровал,- усталость, неизбывная усталость и беспредельное отчаяние. Может быть, это воображение играет со мной такие шутки, но, клянусь, я потрясен, такого странного чувства я никогда в жизни не испытывал! Нужно еще раз посмотреть ему в глаза». Он встал со своего кресла и пошел обходить египетские залы, однако смотритель, который вызвал у него такой интерес, исчез.