Германская сторона была в курсе тех трудностей, которые испытывал Ленин при ратификации Брестского мира, и потому не торопилась трубить о своей победе. Когда 7 марта 1918 г. министр финансов Редерн сообщил находившемуся в Бухаресте статс-секретарю иностранных дел Кюльману о том, что он «желает дополнить свои последние требования по кредитам, которые он представит в рейхстаг на следующей неделе, несколькими замечаниями о внешней политике, чтобы немного разрядить атмосферу»[662], и в связи с этим просил совета, то последний был очень осторожен. «Общая ситуация настолько неопределенна, что я советовал бы воздержаться от каких бы то ни было комментариев по поводу внешней политики без крайней на то нужды, – телеграфировал Кюльман в Берлин 11 марта 1918 г. – В связи с последними сообщениями из России и ввиду существующего здесь сопротивления ратификации наших договоров я бы особенно рекомендовал крайнюю сдержанность в оценке позитивных результатов, достигнутых в Бресте. Можно, вероятно, сказать, что с восточной стороны небосклона появляются просветы, но лучше пока не утверждать, что перевод войны с двух фронтов на один гарантирован»[663]. Что же касается германского генералитета, то он и в это время продолжал уповать на дипломатию силы. Сомневаясь в том, что Брестский мир будет ратифицирован Советской Россией, генерал Гофман писал в своем дневнике 14 марта 1918 г.: «…В таком случае мы, конечно, должны будем взять Петербург…»[664]. Но дело до этого не дошло: именно 14 марта 1918 г. в Москве, куда к этому времени переехало советское правительство, открылся Четвертый Чрезвычайный съезд Советов, созванный для ратификации Брестского мира.

15 марта 1918 г. Ленин одержал на Чрезвычайном съезде Советов окончательную победу над противниками заключения Брестского мира, который был ратифицирован большинством в 784 голоса против 261 при 115 воздержавшихся[665]. В результате представители партии левых эсеров вышли из Совнаркома. Ушел с поста наркома иностранных дел и Троцкий, позиция которого – ни мира, ни войны – не устояла под натиском ленинской мирной передышки, толкуемой каждый раз сообразно политическому моменту. Наконец, 22 марта 1918 г. Брестский мир был ратифицирован и германским рейхстагом. Однако и по своем вступлении в силу этот мир не принес ни окончания военных действий, ни удовлетворения обеим сторонам. Вместе с тем следует подчеркнуть, что Брест-Литовский мир все же укрепил положение большевистского правительства внутри страны. Как справедливо писал бывший посол Германии в Советской России К. Гельферих, «уже самый факт заключения мира и возобновления дипломатических отношений с большевиками был воспринят в кругах небольшевистской России как моральная поддержка большевистского режима со стороны Германии»[666].

В апреле 1918 г. между РСФСР и Германией были установлены дипломатические отношения. Советским полномочным представителем в Берлин был направлен А. А. Иоффе, левый коммунист и противник Брестского мира, но его назначение было условием, на котором большинство ЦК соглашалось 7 апреля 1918 г. на установление дипломатических отношений с империалистической Германией, куда Иоффе ехал для координации усилий по подготовке революции. Германским послом в Москву был назначен граф Мирбах, который еще до войны был советником германского посольства в Петербурге. 26 апреля он вручил верительные грамоты председателю ВЦИК Свердлову. В своем первом донесении из Москвы рейхсканцлеру Гертлингу от 29 апреля 1918 г. Мирбах писал:

«Первое немецкое дипломатическое представительство при Российской Республике встречено широкими массами в общем приветливо и с любопытством, правительственной прессою – выжидательно, а буржуазной прессой и всеми заинтересованными кругами – с самыми большими ожиданиями. Бесчисленные письма и личные посещения немецких соотечественников, а также представителей от всех оккупированных областей и, не в последнюю очередь, русских представителей старого режима говорят о том, что здешней публике нельзя отказать в правильном глазомере относительно тех задач, которые здесь предстоит решать. В этих кругах большей частью господствует представление, будто произведенные за последние годы во всех областях огромные разрушения как бы одним взмахом волшебной палочки могут быть вдруг восстановлены вместе с реставрацией старого режима. Особенно сильное смятение царит в умах буржуазных русских кругов , которые совершенно неправильно понимают характер нашей миссии, большинство из них рассматривает нас как своих союзников в борьбе против большевиков и намеренно злоупотребляет этим. По поводу приема, который был оказан мне в Народном Комиссариате Иностранных дел, у меня ни в каком отношении жалоб нет. Чичерин приветствовал меня в весьма сердечном тоне и совершенно явно стремился с первого же дня установить отношения, основанные на взаимном доверии. Подвергать сомнению его искренность у меня нет абсолютно никаких оснований… Как я уже сообщал в телеграмме, наше наступление на Украине – Финляндия стоит на втором плане – уже через два дня после моего прибытия стало первой причиной осложнений. Чичерин выразил это только намеками и скорее в элегической форме, однако достаточно ясно и понятно… Более сильные личности меньше стеснялись и не пытались скрывать свое неудовольствие: это прежде всего председатель Исполнительного Комитета Свердлов, которому я как раз в этот день вручил свои верительные грамоты. Свердлов – особенно настойчивый и суровый тип пролетария… Вручение моих верительных грамот происходило не только в самой простой, но и в самой холодной обстановке… В своей ответной речи председатель выразил ожидание, что я «сумею устранить препятствия, которые все еще мешают установлению подлинного мира». В этих словах ясно чувствовалось негодование. По окончании официальной церемонии он не предложил мне присесть и не удостоил меня личной беседы»[667].

При назначении на пост посла в Москву Мирбах получил от своего Министерства иностранных дел инструкцию поддерживать сотрудничество с большевистским правительством. Главной же обязанностью Мирбаха, по мнению немецкого историка В. Баумгарта, было собирание информации о большевизме в действии и создании правдивой картины того, что он действительно собой представляет[668]. В своих донесениях германский посол довольно объективно оценивал внутриполитическое положение Советской России, высказывал рекомендации своему правительству по нейтрализации влияния стран Антанты на большевистское руководство. Обобщая свои наблюдения об обстановке в Москве, в одном из своих донесений Мирбах с удовлетворением сообщал, что желание внести какой-то порядок распространяется вплоть до низших слоев, а ощущение собственного бессилия заставляет их надеяться, что спасение придет от Германии[669]. Во всяком случае так думал не только германский посол, но и некоторые представители московской интеллигенции. Историк С. Б. Веселовский записал в своем дневнике 1 марта 1918 г.: «С кем ни говоришь, всеми овладело какое-то тупое отчаяние. Всякий понимает, конечно, что приход немцев есть позор и принесет много горя, унижений и экономическое порабощение, но одновременно жизнь под кошмарным разгулом большевистской черни стала настолько невыносимой, настолько неизбывной, что каждый или открыто или про себя предпочитает рабство у культурного, хотя и жестокого врага, чем бессмысленную, бесплодную, бесславную смерть от голода или убийц и грабителей!»[670].

Мирбах принадлежал к числу тех политических деятелей Германии, которые считали необходимым поддерживать большевистское правительство даже в его отчаянном состоянии, понимая, что любое другое правительство, которое может прийти ему на смену, постарается с помощью Антанты освободиться от навязанных условий Брестского мира. Поэтому он и его сотрудники внимательно следили за «происками» своих противников и всячески старались нейтрализовать их козни. Как видно из донесений Мирбаха в Берлин, источником получаемой им информации были неофициальные встречи с видными партийными и советскими работниками, дипломатами, в том числе К. Радеком, Л. М. Караханом[671], в то время членом коллегии наркомата иностранных дел, а затем и заместителем министра. 10 мая 1918 г. представители стран Антанты предложили советскому правительству, в случае его отказа от Брестского мира, военную и продовольственную помощь и дипломатическое признание, и в тот же день об этом стало известно германскому послу, который немедленно сообщил об этом своему руководству в Берлин, предупредив при этом, что «ввиду колоссальных трудностей большевистского правительства и его растерянности из-за развития дел на юге, вполне вероятны всякие неожиданности»[672]. Тем не менее и в это критическое для Советской власти время Мирбах полагал, что интересы Германии «все еще требуют продления власти большевистского правительства», тогда как генерал Людендорф уже считал полезным подготовиться к возможному приходу в России враждебного Германии правительства, помогая приемлемым для нее силам войти в состав нового правительства[673]. «Насколько отсюда можно судить, в наших интересах выгоднее всего снабжать большевиков необходимым минимумом товаров и поддерживать их у власти, – писал 13 мая 1918 г. германский посол в Москве в Берлин. – Несмотря на все их декреты в настоящее время с большевиками можно чего-то достигнуть, ибо они вдруг стали сговорчивее в экономических делах, и можно, по крайней мере, вести подготовку к дальнейшей экономической инфильтрации»[674]. Как известно, в это время правящие круги Германии пытались стимулировать процесс «бегства русского капитала под германскую защиту», выдвигая различные проекты, которые позволили бы установить контроль над значительной частью еще не национализированного российского капитала[675].