— в приказе он назывался «персонал» — делился на тех, кто ехал принимать

34

раненых с товарной площадки, куда прибывали санитарные поезда, и тех, кто выгружал раненых во дворе из машин и подвод, принимал, обрабатывал, мыл, тащил носилки по этажам, размещал по палатам. В такие приемные дни или ночи работали все, включая хозяйственников, финчасть, вахтеров, всегда был на месте и сам начальник госпиталя майор медицинской службы Неверов, и комиссар, капитан Дашевич, тощий мужчина с длинным лицом, впалыми глазами и нескончаемым лбом, он походил на виданную мной где-то гравюру — шведский король Карл Двенадцатый, — про себя я его так и звала.

Поезда прибывали и прибывали. То страшное, что творилось где-то на Западе, не видное нам ТАМ, выталкивало их сюда, как незавершенные отходы некоего жуткого «производства». Искалеченные куски жизни, недобранные войной, ускользнувшие из ее лап, они были страшны и непонятны, как те сводки Информбюро, которые становились все более тягостно краткими, однообразно неясными. Но мы, госпитальные, наверное, яснее других понимали, что дело плохо, — раненые были уже из-под Киева, Калинина, Вязьмы, было ясно, что немцы идут к Москве.

Чаще всего санпоезда подкатывали самой глухой ночью или на рассвете. Они были и сами как люди, усталые, забрызганные грязью, иногда с пробоинами, с выбитыми стеклами, с окнами, кое-как заделанными фанерой, завешанными простынями, заткнутыми шинелями. Их приводил такой же усталый, черный, будто обугленный, паровоз без огней. Он дымился впереди, вздыхал, как избитый великан. После всяких формальностей, даже перебранки и криков, начиналась приемка, выгрузка раненых — самое трудное дело, потому что вагоны были разные, в большинстве неприспособленные, тяжелых выносили на руках, подавали в окна, иные при этом дико кричали, матерились от боли, охали, кругом стоял смрад бинтов, загнившей крови, немытых, запачканных тел: ведь многие в дороге ходили под себя, не могли пошевелиться, их укладывали на носилки, на одеяла, на шинелях несли к автобусам, а то и просто к грузовикам, в телеги —

35

грузовиков было мало. Госпиталь заполнялся в считанные дни, а раненые все прибывали — их размещали теперь уже в коридорах, в спортзале и даже на лестничных площадках, где находилось хоть сколько-нибудь свободного места.

Самые тяжелые умирали у нас на глазах. Я даже представить себе не могла таких ранений, когда распорота грудная клетка, вырвана вместе с плечом рука, оторваны ноги, снесена челюсть или все лицо — одно полузасохшее, кроваво-черное булькающее нечто... Как жили эти люди? Как дотерпели до такого глубокого тыла и, «дотерпев», точно уже окончательно убедившись, что и здесь им не помогут, быстро умирали в гораздо лучших по сравнению с поездом условиях госпиталя. Уже тогда я поняла, что человек держится надеждой. Позднее, в другие годы войны, когда на всех фронтах развернулись полевые госпитали первой и второй линии, таких тяжелых не отправляли в тыл, меж нами, медиками, они назывались «осадочниками», их лечили, как могли, на месте. Но в первые месяцы войны в тыл от правляли всех. И многие жили, может быть, потому, что еще несколько дней, недель назад были крепкие, здоровые, молодые, и эти молодость и здоровье давали силы терпеть самые немыслимые раны.

Меня и Валю определили в челюстно-лицевую группу отделения, где были почти сплошь тяжелые — раненые, у которых разбито лицо, оторван язык, снесены зубы, зияли черные дыры вместо носа и рта. Раненые не могли говорить, не могли есть и пить, иные и ничего не видели. Я кормила их из шприца Жане кашицей из сырых яиц, молока, растертого хлеба, они писали мне записки корявыми каракулями, ужасно мычали, силясь произнести хоть слово — у них была отнята судьбой и войной даже такая простейшая возможность. Не видеть, не говорить, не иметь никаких надежд среди бесконечной оглушающей боли! После каждой такой кормежки я была облита непроизвольными извержениями желудков, жидкой пищей, кровью, и первые дни меня шатало, когда выходила из палаты, сама похожая на этих людей, вся забрызганная и в крови, шла мыть фартук, менять халат. А иногда

36

я плакала вместе с этими потерявшими человеческий облик людьми, и, странно, мой плач утешал их, они переставали биться, а кто-то даже начинал меня гладить по рукам и по плечу.

Плакала я от жалости к ним, к отцу, от которого по-прежнему не было никаких вестей, который, может, так же вот где-нибудь лежит истерзан, искалечен, и мои слезы, должно быть, сливались с невидимыми горчайшими слезами этих самых несчастных, на долгую муку, быть может, оставшихся живыми, ни в чем не повинных людей, которых искалечила война. ВОЙНА. Вот теперь только, здесь еще, но уже среди крови, стонов и мук, дурных запахов, едва стало мне обозначаться видение и значение этого слова, куда более страшного, чем ад и смерть, оно было, как видно, несравнимо жесточе, ужаснее, беспощаднее. И я невольно вспоминала свою бабушку, ветхую уже старушку, мать отца, которая недолго жила с нами. «Ой, девки, — говорила она, обращаясь ни к кому, иногда улыбаясь сквозь какие-то бессильные слезы, — сколь жить-то на свете хорошо, сколь хорошо, только войны бы вот не было. Нет хуже ничего войны, нет хуже... А то-то вот все об ей поют, будто призывают. Ума нету у людей, вот и зовут ее. Безумье, видать, господь временами на людей насылает, за грехи, знать, это...»

Тогда слова ее не доходили до меня, не доходили ни до матери, ни до отца, — а впрочем, ни до кого, наверное, не доходили, кроме переживших. Бабушка потеряла на прошлой войне, Гражданской, и мужа, и двух сыновей. Мой отец был самым младшим, последним ее сыном.

Иные из раненых нашей группы отказывались есть. Требовали бумагу. Писали одно и то же: «Убейте! Убейте!», «Не сообщайте родным». Иные держались стойко. Но чувствовалось, каких сил, какой дрожи, не выдаваемой ничем, кроме как редким безнадежным стоном, стоило-давалось это терпение и что ждало впереди, если даже раны эти как-то заживут, как быть дальше, кто поймет и примет, хотя, конечно, и примут, и поймут. А вдруг и мой папа вот так же, не пишет нам, потому что боится напугать? Боится.. От этих дум, особенно на ночных дежурствах, раскалывалась голова, ломило сердце,

37

иногда хотелось, зажав и глаза, и уши, броситься отсюда с криком вон и бежать, бежать, бежать куда-то даже прочь от города, в луга или в поле, в лес, к каким-то чистым, спокойным рекам, туда, где нет ничего такого — крови, слез, тяготы умирания, ни этого ужасного мычащего стона, ни этих стен, где бьется крик, госпиталей, войны, — ничего, упасть бы лицом в траву и слиться с простотой, тишиной и безмятежностью жизни, от века идущей там...

Так было особенно в первые недели, пока я не привыкла, лучше сказать, не пригляделась и притерпелась, потому что привыкнуть к такому невозможно, а выхода нет. Впрочем, не знаю, ничего я не знаю, вот уже потом, много-много лет спустя, после войны, когда я была старшей сестрой в урологическом отделении, я узнала старуху Анну Семеновну, санитарку, которая трудилась тут пятьдесят третий год. Полвека, с девочек, и все среди стонов, боли, крови, мочи, жалующихся и страдающих. И даже спросила ее, почему не идет на пенсию. «Зачем?— ответила старуха. — При пенсии-то я