– Игрушечный…

– Ты сможешь стать пилотом, когда вырастешь.

– До скольки лет вырасту?

– Я думаю, до восемнадцати.

– Еще четырнадцать ждать?

– Да.

Считать Бенни выучился сам, когда ему было два года. Он постоянно что-нибудь считал. Складывал цифры, из которых состояли номера встречных машин, сам назначал буквам цифровые эквиваленты, – жил в удивительном мире, которым правили сила и числа.

Брам заметил, что Бенни напряженно смотрит в окно, словно меж пропитанных солнцем домов Западного Принстона таилась опасность, которую необходимо найти и обезвредить. Потом Бенни заснул. Когда с ними ехала Рахель, малыш настойчиво и шумно требовал, чтобы она садилась рядом. Иногда, сдавшись, она на ходу перебиралась на заднее сиденье, укладывала Бенни к себе на колени и гладила по голове, пока он не засыпал. Брам любил эти минуты в машине: все вместе, под защитой стального кузова, совсем близко друг от друга, на расстоянии протянутой руки – не хватало только отца.

Три месяца назад отец прислал ему мэйл. Его любовница внезапно умерла. Она ехала в автобусе, и у нее остановилось сердце. Медсестра, оказавшаяся рядом, пыталась вернуть ее к жизни, но не смогла. Брам тотчас же позвонил и записал на автоответчик свои соболезнования. А наутро получил новый мэйл: соболезнования ни к чему, она не была ему женой, и вообще ей повезло – о такой смерти можно только мечтать.

Брам прочел мэйл раз, другой. Хартог, который никогда не был щедр на проявление чувств, на этот раз превзошел самого себя. Не хотел, чтобы сын понял, как он тоскует по своей любовнице, считая это проявлением слабости, немыслимой в пределах его вселенной. Но что он имел в виду, когда писал: «можно только мечтать»? Была ли это просто фигура речи или попытка сообщить о чем-то важном? Брам ответил, что они рады будут видеть Хартога в Принстоне; не хочет ли он устроить себе каникулы недели на две? Ответ: совсем сдурел? Как я могу вдруг взять – и уехать!

А через десять дней Браму позвонили из какой-то тель-авивской больницы. Оказывается, Хартог упал на улице и потерял сознание. Они просканировали его мозг и обнаружили следы крошечного инсульта, практически не повредившего ему. Они решили, что должны поставить в известность семью, против чего Хартог возражал, и согласился дать телефон в Принстоне только после длительных препирательств.

Часом позже он сам позвонил.

– Как ты себя чувствуешь, папа? – спросил Брам.

– А как бы ты себя чувствовал, если бы лежал в больнице, опутанный шлангами и проводами?

– Ты все такой же? Шутишь?

– Почему бы нет? Эти глупые дети, которые крутятся тут и называют себя врачами, все вместе знают об инсультах меньше, чем я. Я хочу домой.

– Они считают, что тебе надо подождать до утра.

– Только под наркозом.

– Почему бы тебе не приехать сюда? Ты должен навестить нас хоть раз. Заодно и дом поглядишь.

– Дом мегаломана-мешугинер. Слишком большой.

– Удачное вложение средств.

– С каких это пор ты занялся вложением средств?

– Такой случай представляется раз в жизни.

– Да уж, случай. Случай вляпаться в дерьмо. Ладно, это твое дело. Сейчас мне все равно лететь нельзя. Потом как-нибудь, обещаю.

– А кто будет за тобой ухаживать?

– Они сказали, что каждый день кто-то будет приходить.

– Обещай мне, что эту ночь ты проведешь в больнице.

– Вряд ли у меня будет выбор. Как поживает малыш?

Хартог почти никогда не называл внука Бен или Бенни – только «малыш». Когда Бен немного подрос, Хартог решил, что его гены, пропустив сына, наконец-то расцветут во внуке.

– Здоров, хулиганит, все как всегда, – ответил Брам.

– С этим малышом надо заниматься дополнительно.

– Папа…

– Нет, послушай. У малыша явный талант. И ему не повредит, если ты попросишь какого-нибудь симпатичного студента-математика два-три раза в неделю приходить и играть с ним в цифры: складывать, вычитать. Сколько это может стоить? С деньгами у вас, кажется, все в порядке: книга принесла тебе целое состояние. Надеюсь, ты не все еще профукал на дом? Сколько раз я тебе говорил? Почему ты этого не делаешь? Поверь мне, малышу занятия не повредят.

– Я знаю. Надо будет поговорить с Рахель.

– Ты собирался с ней поговорить десять звонков назад.

– Я рад, что тебе не трудно повторить еще раз.

– Почему мне должно быть трудно?

– Ты же звонишь с больничной койки.

– Неправда, я сижу. В кресле. На койку я только смотрю.

– Ты прав, папа. Тебе там незачем оставаться. И глупо утверждать, что ты все такой же. Скорее можно сказать: ты все молодеешь.

– В твоем голосе мне послышался сарказм.

– Разве я посмел бы…

– Короче, можешь обо мне не беспокоиться.

– Я рад.

– Я еду домой.

– Вызови такси.

– А чем плох автобус? По статистике получается, что идти до автобусной остановки пока что опаснее, чем ехать в автобусе.

– Сохрани счет, папа. Я оплачу твое такси.

– О’кей, я возьму такси.

– Рахель хочет тебе что-то сказать, она ведь тоже врач.

– Их тут почти две тысячи в моем распоряжении. Более чем достаточно.

– Она уже подошла, пап.

Брам зажал ладонью микрофон и прошептал:

– Он просто невозможен. Ничего не могу поделать.

– Хороший признак, – улыбнулась Рахель, принимая трубку. – Ну, старый ворчун, как дела?

Поразительно, каким счастливым выглядел отец, когда Рахель разговаривала с ним. В стальном щите Хартога существовало два тонких места, два человека, с которыми он позволял себе быть слабым и сговорчивым: Бенни – мальчик, походивший на него более, чем собственный сын, и Рахель, желаниям которой он с удовольствием потакал.

– Да, это Хендрикус лает, он желает вам скорейшего выздоровления, – ласково говорила Рахель.

В салоне «эксплорера» мирно спали Бенни и его друг Хендрикус. Брам вел автомобиль вдоль холмов, под сенью деревьев, отбрасывавших тень на дорогу, любуясь пасторальным пейзажем к западу от Принстона. Ему пришлось надеть темные очки, чтобы смягчить бившее в глаза солнце.

Их дом находился в полутора милях от Делавэра, реки, отделявшей Нью-Джерси от Пенсильвании. На другом ее берегу неторопливо разрасталась к северо-востоку Филадельфия – в ожидании счастливых перемен, которые непременно наступят через несколько десятилетий, когда она, слившись с Нью-Йорком, Нью-Арком, Нью-Брунсвиком и Трентоном, станет частью гигантского бесформенного мегаполиса, тянущегося от Пенсильвании до Коннектикута.

И тут Брам вспомнил, что первый раз сон с собакой и домом приснился ему через день после того разговора с Хартогом. Вне всякого сомнения, раньше ему не снилось ничего похожего. В том сне присутствовал отец. Пес стоял перед отцом – должно быть, их что-то объединяло. Но может быть, глупо самому пытаться интерпретировать сны? Это работа Джиотти – расшифровывать сновидения вместе с пациентом. Психологи и психиатры больше ста лет успешно помогают робким, нерешительным людям, это правда. Но Брам не верил, что интерпретация может состоять из узнаваемых элементов и быть такой же случайной и беспорядочной, как сам сон. Объяснения Джиотти могли помочь только тем, кто верил, что они помогут. Результат достигается быстрее, когда пациент подробно говорит о своих проблемах, все проблемы, от начала до конца, излагаются в процессе сеанса, а толкование позволяет сделать из неоднозначной символики снов практические выводы. Брам точно знал, откуда явились его кошмары: слишком много забот, вот что. Болезнь отца, дом, работа на износ в университете. Он избавится от снов, если устроит себе передышку. На время прекратит чтение лекций и публикацию статей. Не спеша займется домом, замком, который защитит их от любых невзгод.

Он свернул на подъездную аллею, ведущую к дому; асфальт, попорченный рытвинами и ухабами, не имеет смысла чинить, пока не закончатся основные работы. Густой лес по обе стороны дороги – его собственный лес – в который раз заставил Брама с гордостью подумать: «Абрахам Маннхайм, внук голландских евреев-голодранцев, приобрел землю в Америке – заросшие сорной травой газоны, потерявшие форму кусты и бесчисленные побеги плюща, оплетающие все, что попадается им на пути».