учительство было для нас, молодых поэтов, неоспоримо. Некоторые поэты были

отдаленнее от нас, как объективно влияющие светила, до которых трудно дотянуться, а

дотянешься и порой инстинктивно отдернешь руку — до того обжигающе и холодно.

Прикосновение к Смелякову иногда тоже обжигало, но оно было доступнее, возможнее.

Перефразируя Винокурова, Смеляков был нашим старшим Гамлетом, с которым

«вместе мерзли мы, и мокли, и запросто сидели у костра». Смеляков порой позволял

себе вспышки такой грубости, которые мы прощали только ему. Эта грубость была

направлена не на нас, а на что-то, чему названия не подберешь. Но зато в Смелякове

всегда было неистребимое любопытство к новым стихам, к новым людям, никогда не

заплывавшее равнодушием. В Смелякове были причудливо смешаны догматизм и

бунтарство, грубость и нежнейшая внимательность, прямолинейность и тонкость. Мне

не особенно нравились его речи и статьи, потому что иногда он мыслил в них

категориями тех критиков тридцатых годов, которые ругали его самого. Но внутренне

он чувствовал поэзию, как мало кто другой на моем веку. Помню, меня поражало, как

он мог заметить в моих стихах такие крошечные детали, как, например, «шапка тает»

или «слабая пуговица», и поставить свой плюс. Говоря о Твардовском, он восхищался

совсем не бросающейся в глаза, но действительно замечательной строчкой: «Запах

свежей натоптанной хвои — запах праздников и похорон». После «Строгой любви»

Смеляков написал несколько шедевров: «Петр и Алексей», Манон Леско»,

«Земляника», «Меншиков», «Прокламация и забастовка», «Голубой Дунай», потом стал

председателем объединения поэтов. Самодурство в нем было, чиновничество —

никогда. Растолстел, стал писать хуже, впустив в стихи не свойственную собственной

первородной «приподнятости» повествовательную интонацию. Твардовский был

единственным в поэзии объектом его тайной зависти, потому что у Смелякова ни

54

когда не было такого массового признания. Этого признания Смеляков хотел, и чем

больше хотел, тем больше на себя злился и порой грубил на выступлениях аудитории,

как будто боясь, что кто-то упрекнет его в заигрывании. Смеляков однажды с мрачной

ухмылкой сказал, что единственное его всенародно известное стихотворение «Если я

заболею...», да и то благодаря гитарам современных менестрелей. Вот что означают

иногда «разрывы» в биографии. О них подавляющее большинство читателей и не

догадывалось, потому что Смеляков сам не любил жаловаться и не жаловал

жалующихся.

Читатели поэзии! Когда вы будете брать в руки книги Смелякова, не забывайте,

какой ценой он выстрадал право говорить о революции, о первых пятилетках, о

патриотизме. В его гражданственности нет ни тени приспособленчества, ни тени

художественного цинизма. Она оплачена дорогой ценой. А если на вашу долю выпадут

тяжелые жизненные испытания, которые будут толкать вас в безверие, в

безгражданственность, вспомните, что вынес Смеляков, сохранив в себе гражданское

целомудрие. Пусть его мужество будет для вас примером. Может быть, именно потому,

что вы не задумывались о связи его поэзии с его судьбой, некоторые из Вас

предпочитают Смелякову банальные душещипательные вирши. А если вы уже любите

его стихи и без моих подсказок, любите их еще недостаточно по сравнению с его

талантом и судьбой. Зато мало кто добился такого безоговорочного признания в

поэтической профессиональной среде, как Смеляков. Одно обвинение нам, поэтам, —

при жизни Смелякова, да и сейчас, мы не сумели объяснить широкому читателю, за что

мы так беспредельно его любим. Судьба Смелякова в критике была парадоксальной.

Нападки на раннего Смелякова помогли его поэтической репутации в тридцатые годы.

А в последние годы жизни Смелякова малодаровитое, безудержное захваливание его

стихов критиками «заофициаливало» в глазах читателя его образ, разжижало интерес к

его поэзии. Читатели поэзии! Умейте чувствовать поэзию вне зависимости от нападок

и похвал. Ваше понимание — самый лучший памятник поэтам.

54

В

Меня — понимаете сами — чернильным пером не убить, двумя не прикончить

штыками и в три топора не свалить.

(Я. Смвлякоч)

Наследие Смелякова невелико, но огромно. Оно вмещает в себя целую эпоху — ее

патетическую, лирическую и трагедийную реальность. Гражданственность Смелякова

— это воплощенная реальность социализма его времени. В Смелякове — и вся сила его

времени, и все его болезни. Все, что случилось с его временем, случилось и с ним. «Ах,

комсомолия, мы почки твоих стволов, твоих ветвей...» Безыменского уже во второй

половине двадцатых годов не отвечало стремительно усложнявшемуся времени. Был

нужен новый поэт, и он появился, разломав худенькими, но крепкими плечами

устаревшие рамки тогдашней «комсомольской поэзии». В нем было что-то и от первых

комсомольских предтеч. «Я делаюсь бригадиром, а утром, сломав колено, стреляю в

районном тире в картонного Чембер-лена», — но в нем вместе с пафосом

бесповоротного энтузиазма жили вечные ностальгические темы смерти и бессмертия,

природы, любви. Разница между комсомольскими предтечами и Смеляковым не только

в таланте, но прежде всего в мироощущении. Впрочем, наверно, мироощущение и

талант — это одно и то же. Смеляков на протяжении всей своей жизни менялся, как и

эпоха. От залихватского состояния юности, «когда в отцовских сапогах шли по заставе

дети стали, все фикусы в своих горшках, как души грешников, дрожали», до состояния,

описанного в «Памятнике», целая пропасть. В Смелякове можно найти несколько

Смеля-ковых. Например, в стихотворении «Петр и Алексей» можно найти

нерасторжимый личностный дуализм поэта, чьи черты попеременно проступают то в

лице Петра, тов лице Алексея. Про стихи Смелякова можно сказать его собственными

словами: «По этим шпа-IIм вся Россия, как поезд, медленно прошла». Смеляков ранних

стихов был непримирим к быту. Поздний Смеляков, любил писать о прелести уюта.

Если бы ранний Смеляков писал об Аввакуме, он наверняка начал бы с

антирелигиозных разоблачений. Поздний Смеля-

101

ков написал: «Ведь он оставил русской речи и прямоту, и срамоту, язык мятежного

предтечи, светящийся, как угль во рту». Лучшие поздние стихи Смелякова никогда не

отрекались от молодости, но они были той концентрацией всего опыта эпохи, которая

немыслима без проверки молодости зрелостью.

Смелякову были одинаково чужды исторический нигилизм и историческое

приукрашивание, ибо и то и другое есть отступление от законов большой правды,

большой литературы. Меняясь вместе с эпохой, Смеляков в одном оставался прежним:

до самой смерти он мучительно воплощал в поэзии идеалы своей молодости. Одним из

этих идеалов было ощущение всей страны, всей ее истории как личной собственности

— ощущение социалистического первородства. Многие слова из песни Лебедева-

Кумача и Дунаевского «На просторах родины чудесной...», которую когда-то и я пел в

хоре школьников, с исторической неизбежностью умерли. Но до сих пор во мне что-то

вздрагивает, когда я вспоминаю две строчки из другой песни: «Человек проходит, как

хозяин необъятной Родины своей». Это хозяйское, социалистическое чувство Родины

было у Смелякова необыкновенно напряженное, постоянно вибрирующее до конца его

жизни. Смеляков не только воплощал реальность социализма в своей поэзии — он сам

был его реальностью, его воплощением. Иногда Смеляков впадал в ложную

пафосность, но у лучших его стихов была поистине державная поступь. Русская

история вошла в само существо его поэзии, и он понимал, почему «с закономерностью

жестокой и ощущением вины мы нынче тянемся к истокам своей российской старины».