С этой стороны дома окна выходили на пустыню, и там, всего в паре фарлонгов, вся тьма была заляпана перекрестьями цветных лучей, сиявших на полмили по всем румбам. Пока я непонимающе пялился, ко мне проскользила Иоанна и нежно приклеилась своими вязкими формами к моей спине.
— Они осветили посадочную полосу, мой жеребчик, — успокаивающе промурлыкала она мне между лопаток. — Должно быть, прибывает самолет. Интересно, кто это? — На самом же деле ей, очевидно, интересно было другое: осталось ли в старичке Маккабрее, охромевшем от костного шпата, еще хоть чуточку галопа в породистых чреслах, — однако застенчивый ответ представил к рассмотрению себя сам. Ее любящее «му-у» трансформировалось в moue, [152] но она меня не упрекнула. Она была леди — я знаю, что это звучит глупо, — и, насколько мне известно, до сих пор ею остается.
Истощен я или нет, но у меня возникают сильные чувства к воздушным судам, что внезапно приземляются в ранние утренние часы в сельских поместьях, где я гощу при двусмысленных обстоятельствах. В таких случаях моей неизменной практикой остается приветствовать обитателей этих машин полностью одетым, принявшим душ и с пистолетом или похожим на него устройством, заткнутым за брючный пояс, дабы они (летуны эти) не выказали враждебности моим лучшим интересам.
Соответственно я принял душ, оделся, сунул свой «банкирский особый» в его уютное гнездышко и направился в великие низа, где для питья обнаружил нечто потрясающей мерзотности под названием «текила». На вкус — как кислота из винтажного аккумулятора, но я, иссохнув, выпил ее довольно, не успела вниз сойти Иоанна. Держалась она учтиво, дружелюбно, однако индифферентно; ни намека на наше с ней недавнее панибратство не являлось на ее привлекательном лице.
Внутрь впорхнул пеон и с жаром обратился к ней на мерзком «арго», кое в здешних краях принимается за испанский. Иоанна обернулась ко мне с цивильно скрываемым благовоспитанным изумлением.
— Прибыл сеньор Конда, — недоуменно произнесла она, — и он утверждает, будто должен видеть тебя немедленно. Говорит, ты его ожидаешь?..
Я на миг перепугался, приготовившись отрицать какие бы то ни было связи с какими бы то ни было Кондами, но тут лампочка в голове у меня вспыхнула, и дверь в ментальный ватерклозет распахнулась.
— Ах да, ну разумеется! — вскричал я. — Это же старина Джок! Совсем забыл. Как глупо с моей стороны. Мой камердинер — ну, вроде. Надо было сразу тебе сказать, что у нас тут с ним назначена встреча. Он совершенно не доставит тебе хлопот — кинь ему охапку сена, где спать, и косточку погрызть. Надо было предупредить. Извини.
Пока я лопотал, массивные габариты Джока заполнили весь дверной проем; его плохо вытесанная из камня голова покачивалась из стороны в сторону, глазки моргали от света. Я испустил радостный клич, и Джок вернул мне ухмылку, пронзенную одним клыком.
— Джок! — закричал я. — Я так рад, что ты сумел приехать. — (Иоанна необъяснимо хихикнула.) — Полагаю, ты здоров, Джок и... э... готов?— Он уловил, к чему я клоню, и утвердительно моргнул. — Ступай умойся и покормись, Джок, а затем встретимся здесь, пожалуйста, через полчаса. Мы уезжаем.
Он повлекся прочь, ведомый пеонкой, а на меня обрушилась Иоанна:
— Как ты можешь уехать? Неужели ты меня не любишь? Что я сделала? Мы разве не поженимся?
То был мой День Разевания Рта — и я разинул этот рот снова. Пока я его разевал, Иоанна продолжала свою поразительную тираду:
— Ты что, считаешь, будто я, как животное, отдаюсь всякому первому встречному? Неужели ночью ты не осознал, что ты — моя первая и единственная страсть, что я принадлежу тебе, что я — твоя женщина?
На память мне пришли слова Гекльберри Финна: «Излагалось там интересно, только непонятно», [153] — но сейчас было не время для беззаботных цитат: Иоанна выглядела так, что один неверный ответ — и она поскачет галопом в свой будуар за драгунскими «кольтами». Челюсти мои разжались самопроизвольно, и я быстро понес околесицу — так быстро, будто сейчас меня колесуют:
— Никогда и не мечтал... не смел надеяться... игрушка праздного часа... слишком стар... слишком толст... перегорел... ошеломлен... не пил чай... тут в страшной опасности...
Последняя реплика ее, похоже, заинтересовала — и мне пришлось ознакомить ее с неуклюже отредактированным вариантом своих оснований для страха, как то: мартленды, «бьюики», блюхеры и бронзы — среди прочего.
— Понимаю, — наконец ответила Иоанна. — Да, в подобных обстоятельствах тебе, возможно, пока действительно следует уехать. А когда окажешься в безопасности, свяжись со мной, и я к тебе приеду, и мы будем счастливы до скончания дней. «Роллс-ройс» — и все, что в нем есть, — забирай себе. Это мой тебе подарок на помолвку.
— Боженька всеблагой, — проблеял я, пораженный ужасом. — Ты не можешь мне это отдать, то есть это же целое состояние, это нелепо.
— У меня уже есть состояние, — просто ответила она. — А кроме того, я тебя люблю. Пожалуйста, не оскорбляй меня отказом. Попробуй понять, что я — твоя, а потому, естественно, все, что у меня есть, — тоже твое.
«Скажешь тоже!» — подумал я. Ясно, что надо мною насмехались каким-то весьма изощренным способом — и по не угаданным пока еще причинам, — или нет? Блеск в ее глазах был опасен — поистине.
— Ах, ну что ж, в таком случае, — сказал я, — для собственной безопасности я действительно должен захватить только одно... Что-то вроде фотографического негатива, я бы сказал, и еще, быть может, несколько отпечатков... ну, в общем...
— Двух извращенцев, играющих в бульдозер? Я знаю. Из снимков вырезаны лица, но мой супруг говорит, что один из них — гадкий мистер Глоуг, а другой — зять вашей...
— Да-да, — перебил я. — Это оно. То самое. Тебе ни к чему, знаешь ли. Твой супруг собирался их использовать лишь для того, чтобы получить дипломатическую неприкосновенность для краденых картин, и даже это было чересчур опасно. Даже для него. Ну то есть — посмотри на него.
Но она некоторое время с любопытством смотрела на меня, после чего повела в кабинет Крампфа, в разгул непереваренной роскоши, кошмар капельдинерши Царского Села. Если я сообщу вам, что главным аттракционом — Гвоздем Программы, так сказать, — была невообразимо огромная, голая и волосатая профурсетка кисти Энне, [154] висевшая на «буазери» [155] Людовика XV и освещенная двумя жутчайшими лампами Тиффани, что попадались мне в жизни, то, надо полагать, я сообщу вам всё. Миссис Спон подурнело бы на месте — прямо на «обюссон». [156]
— Мерд, [157]— произнес я, как громом пораженный. Иоанна сурово кивнула:
— Красиво, правда? Я сама тут все обставила, когда мы только поженились. Когда я еще думала, что люблю его.
Она провела меня в персональный нужник Крампфа, где с тихими водами фаянсового «биде» — его могли спроектировать для Екатерины Великой [158] специально под приступы вульгарности — перемигивались сочные титьки и попки прекрасного Бугеро [159] — если Бугеро вам по вкусу, конечно. Но картина хитрым образом сейфа под собою не таила — его таила под собою резная деревянная панель рядом. Иоанне пришлось поковыряться в ней разнообразными причудливыми способами, и только после этого панель распахнулась и обнажила прогнувшиеся полки, стонущие под гнетом грубейших банкнот огромного достоинства, — никогда не видел ничего вульгарнее, — а также расчетные книжки банков всего мира и некоторое количество кожаных чемоданных ручек. (Не обязательно было взвешивать их на ладони, чтобы знать, что отлиты они из платины, — я сам подал Крампфу эту мысль. Это хороший трюк, таможня его пока не раскусила. На здоровье, мне он уже не понадобится.) Иоанна вытянула ящичек, скрытый в боковой стенке сейфа, и швырнула мне связку конвертов.
