— Ваше величество, смею надеяться, что для вас это все же не неприятная новость…
— О-о, да-да! — сказала Мария Федоровна с ни к чему не обязывающей любезностью. — А сестра ваша мне очень нравится. Она настоящая женщина. И настоящая аристократка. А вот то дело, по которому она ко мне пришла, нравится мне куда меньше. Я наслышана о нем. Как и все. И не только наслышана. У меня с Александром Павловичем был даже по этому поводу разговор. Мое милое дитя, — Мария Федоровна взяла Ээвину руку в свою, — должна вас огорчить: если ваш муж заверил вас, что его обращение к императору было корректно, то следует сказать, что понимание корректности у вашего мужа, мягко говоря, расходится с общепринятым.
— Ваше величество, — сказала Ээва, — разве не естественно, что в какой-то мере оно должно отличаться от общепринятого?
— То есть как? — удивилась Мария Федоровна. И Ээва ответила:
— Потому что император взял с моего мужа клятву.
— Что значит — клятву?
— Клятву, что он всегда будет высказывать его величеству только правдивое свое мнение.
Мария Федоровна мгновение помолчала. Я заметил, что она колебалась, отпустить Ээвину руку или все-таки держать. И, продолжая поглаживать ее руку, сказала:
— Я знаю. У Александра Павловича были в свое время такие близкие люди. Но ваш муж единственный, которому это принесло несчастье. Ибо никакая клятва не обязывает к грубостям. Особенно к грубостям правителю.
— Но правда… — начала было говорить Ээва.
— Дорогая моя, даже правда или то, что хотят именовать правдой. И ваш муж может радоваться, что его выступление сочли только умопомешательством. Я вас понимаю. Да-да! Я даже любуюсь вами. И я обещаю вам, я буду следить за делом вашего мужа. Но лучше, если вы не будете питать никаких надежд.
Так безо всяких надежд мы от нее и ушли. И когда на обратном пути я спросил у Ээвы про клятву Тимо, в чем же он поклялся и каким образом император взял ее с Тимо, Ээва ответила:
— Якоб, мне не хочется больше об этом говорить. И ты про это не говори никому.
Так я и не узнал подробностей о клятве, которую Тимо дал императору. Пока через восемь лет Ээва не рассказала мне о ней. Как я уже писал.
Второй день рождества 1827
Вчера мы сидели за нашим скромным рождественским ужином в неожиданном обществе. В Выйсику на несколько дней приехал Георг. То есть Георг senior, брат Тимо, полковник в отставке. Мы ужинали в Кивиялге в нашей столовой с ее выщербленным дощатым полом. И хотя господин Латроб лично приходил просить гостя остановиться в господском доме, Георг предпочел вежливо отказаться и остался у нас, в свободной сейчас комнате своего племянника и тезки, которую нам пришлось полдня топить, пока не растаял на окнах лед.
Несколько лет тому назад Георг вышел в отставку в чине полковника и уехал жить за границу. Но перед тем он женился в Петербурге на дочери польского графа Терезе Лопушка, и у них родилась девочка. Гласно их отъезд за границу последовал в связи со здоровьем ребенка. На самом же деле осенью двадцать первого года перед отъездом Георг говорил Ээве и мне, помню, это было в господском доме в кабинете Тимо, и сказано было очень тихо:
— Вы же понимаете, что в России тень Тимо так или иначе падает и на меня. Все равно — помешает ли это моему дальнейшему продвижению или, даже наоборот, под действием укоров совести император присвоит мне следующий чин вне очереди… Кстати, в последнее время у меня были основания предполагать скорее второе, после того как через полтора года из подполковников меня произвели в полковники. Должен сказать, что мне это пришлось против шерсти больше, чем если бы повышение задержалось. Ибо последнее было бы нормально. А преждевременное получение следующего чина мне надлежит понимать как императорскую подачку, с помощью которой делается попытка примирить меня с судьбой Тимо… Роскошно жить за границей нам, конечно, не придется. Сначала мы будем жить на небольшое приданое Терезы… Ну, я попытаюсь там что-нибудь писать, хотя я сам знаю, что по сравнению с Тимо мои литературные способности мало чего стоят… Может быть, Кубе будет нам время от времени посылать какие-то суммы из доходов от Выйсику… Надеюсь, как-нибудь справимся. Во всяком случае там я буду свободен от кошмара моего двусмысленного положения. Ибо теперь мне совершенно ясно, что на родине я все равно ничем помочь Тимо не могу.
В тот самый раз он рассказал нам, какой гусарский фортель он выкинул незадолго перед тем. Нет, он начал самым подобающим образом. Он выяснил, по каким дорожкам царскосельского парка прогуливается император. В густом кустарнике он ждал приближения государя. Георг был напряжен, как конь перед взятием двойного препятствия. Все ордена на груди и все слова на языке… «Ваше императорское величество, мой несчастный брат уже третий год томится по воле вашего величества в не известном его семье месте, от чего семья его томится не меньше… Ваше величество, у него трехлетний сын, который даже не видел своего отца! Так же, как и отец — своего сына… Ваше величество, жена моего несчастного брата, что, конечно, скандально, женщина крестьянского происхождения (которую вы милостиво приказали щадить от всяких притеснений), все эти годы жестоко страдает от них как с одной, так и с другой стороны… Ваше величество…»
В это самое время его величество в самом деле приближался по песчаной дорожке вдоль кустарника, Георг вышел из-за кустов и остановился возле дорожки в ожидании. Император был уже в семи или восьми шагах от него. Но прежде чем Георг успел открыть рот, тот узнал его, тут же свернул на перпендикулярную и почти бегом удалился… Час спустя жандармский офицер отыскал Георга и велел ему явиться во дворец к министру двора Волконскому (к тому самому, которого Тимо в своей рукописи называет оберкельнером), и тот сказал Георгу: «Никогда не пытайтесь заводить разговор с его императорским величеством о вашем брате! Оставьте самую мысль о том, что император соизволит когда-нибудь выслушать вас по поводу Тимотеуса! (Что я теперь, увы, отлично понимаю и что Георг наверняка до сего дня считает ужасной несправедливостью и высокомерием.)
Другого человека такое внушение вполне могло бы парализовать. Но в Георге сидит добрая порция боковского упрямства. Да, это свойство им от природы присуще. Судьба Тимо более чем убедительное тому доказательство. Так же, как общее мнение, не раз мною слышанное: что сама фамилия Бок[55] свидетельствует об основной черте этой семьи… Вместо того чтобы сдаться, Георг бросил в игру несколько тысяч рублей… Не знаю, сколько именно, и не знаю, кому они пошли. Но он в конце концов узнал то, чего ни Волконский, ни личная канцелярия императора не сочли нужным до сих под сообщить семье в ответ на ее запросы: узнал, где содержался Тимо. Он узнал, что это был Шлиссельбург, место еще более зловещее, чем Петропавловская крепость.
И вот тут Георг выкинул фортель, который я назвал гусарским. Он пошел в соответствующее место, точно не знаю, что это было за присутствие, и заявил, что является тем-то и тем-то, скажем, Иваном Ивановичем Плуталовым, во всяком случае племянником генерал-майора Плуталова — коменданта Шлиссельбургской крепости, — что прибыл из далекого полка, из Польши или откуда-то еще, и желает навестить своего дядю, для чего просит выдать ему соответствующий пропуск. Благодаря его уверенному поведению, его полковничьему мундиру и орденам и тому, что поблизости не оказалось офицеров более высокого чина, ему тут же выдали письменное разрешение в Шлиссельбург. Он вскочил в седло, чтобы, прежде чем выяснится обман, оказаться на месте.
Он помчался в город Шлиссельбург, туда, где мы с Ээвой уже побывали, где смотрели на остров и крепостные башни в неясной тревоге, а вдруг это и есть то самое место, где томится Тимо. Но поскольку у нас пропуска не было, мы, разумеется, внутрь не проникли. Георг предъявил свой пропуск охране, ему предоставили лодку с гребцами. Он переправился на остров. Его впустили в крепость. И он предстал перед старым, покрытым шрамами Плуталовым в его освещенном свечами комендантском кабинете, где толщина стен достигает сажени. И когда Плуталов посмотрел на пропуск, он засопел, вскинул брови и открыл рот, чтобы накричать на Георга, но Георг сказал:
