Пленника перенесли в глубь пещеры и крепко связали волосяными веревками и ремнем, концы которого придавили тяжелым камнем. Паренек перестал сопротивляться: склонив взлохмаченную голову на каменный пол пещеры, он закрыл глаза. Казалось, он умер.
— Не раз тебе это сходило с рук, — дрожа от ярости, сказал старик. — Но теперь тебе больше не удастся таскать овец из моего стада! А сейчас я пойду за полицией.
Быстро надев на плечи кожаную сумку, которая торчала на его спине словно горб, он вышел, кипя от возмущения.
Как только он исчез из виду, пленник открыл глаза и, прислушиваясь, поднял голову. Шаги старика уже затихли. Юноша с рыжеватой бородкой сидел у огня. Он был чем-то очень расстроен.
Пленник посмотрел на него и сказал всего одно слово:
— Помнишь?
Тот молчал, не двигаясь с места. Вор снова повторил:
— Помнишь? Помнишь, как-то в лунную Иванову ночь двое мальчишек из разных деревень пасли стадо. Они любили друг друга, как братья. Старший сказал: «Давай станем побратимами?» И они поклялись, что всю жизнь, до самой смерти, будут друг другу братьями, и особенно в беде. Потом они выросли, и их пути разошлись. Однажды старший пошел воровать, его поймали и отдали под надзор младшему, который как раз оказался в овчарне. И стоило пойманному сказать: «Помнишь?» — как другой, не задумываясь о грозивших ему бедах, развязал путы и выпустил его на свободу. Помнишь?
— Это другое дело, брат! — ответил пастух, избегая взгляда пленника. — Ведь ты никогда не был слугой, как я! А с хозяином приходится считаться больше, чем с побратимом.
— Брат важней хозяина, а побратим — тот же брат.
Второй не ответил. Казалось, что он дремлет, сидя возле огня.
— Каждый из нас может сбиться с пути, — сказал вор. — Один поступает так, другой этак... У каждого своя судьба. И твой хозяин не без греха. Другого такого гордеца нет на свете! Это он вгоняет в гроб свою дочь, вашу маленькую хозяйку. Впрочем, а сама она разве не виновата? Ведь недаром все говорят, что она умирает от любви к священнику! Нет? Вы говорите, нет? Вы говорите, что парень подался в священники с горя, оттого что ему не отдали девушку в жены? Пусть будет так, но тогда ей надо разлюбить его, а она теперь умирает...
— Так вот при чем тут облачение... цветок! — промолвил вдруг пастух. Он встал, развязал пленника, тот, даже не поблагодарив, вскочил и бросился наутек.
Оставшись один, пастух схватил кустик фиалки и выбежал из пещеры. Перепрыгивая со скалы на скалу, он спускался по тропинке, призывая старика по имени, пока не услышал вдали его голос. Голоса все сближались и сближались, перекликаясь в ночной тишине.
— Вы забыли цветок!
— Как! Ты оставил этого дьявола одного? Давай цветок и быстрее беги обратно...
— Я думал, что маленькая хозяйка...
— Сейчас же ступай обратно!
Фиалка перешла в ладонь старика и почувствовала себя так хорошо, будто очутилась в большом и теплом горшке. Старик быстро и уверенно спускался по тропинке, освещенной сумеречным отблеском снега.
Наконец он добрался до подножья горы, и фиалка увидела место еще более унылое и темное, чем пещера. Это была деревня, здесь жили люди.
Старик постучал в какую-то дверь, и ему открыла бледная женщина в черно-желтом платье.
— Как себя чувствует маленькая хозяйка? Я принес ей цветок: она хотела срисовать его для вышивания.
Женщина пронзительно вскрикнула и стала рвать на себе волосы.
— Маленькая хозяйка умерла!
Не сказав ни слова, мужчина вошел в просторную кухню и положил цветок на скамью, где обычно сидела маленькая хозяйка, занятая шитьем или вышиванием. Из соседней комнаты доносился женский плач, напоминавший старинные причитания плакальщиц.
Старик ушел. Потянулись долгие часы. Огонь в очаге уже погас, когда на скамью присел человек в бархатной одежде. Он долго сидел неподвижно, молча, без слез.
Затем пришел работник с рыжеватой бородой и стал вполголоса рассказывать ему историю с вором и фиалкой.
— Пока я догонял старика, вор ухитрился развязать веревки и сбежал. Целую ночь я бегал по горам, искал его — и все напрасно. А теперь старик говорит, что во всем виноват я и что вы, хозяин, меня прогоните.
Человек в бархате никак не мог понять, при чем тут фиалка.
Вышивка? Облачение? Для кого?
Лицо работника из бледного стало красным. Он еще больше понизил голос.
— Говорят... что облачение было для первой мессы отца Паулу...
Легкий румянец окрасил мертвенное лицо хозяина. Он посмотрел на цветок, потом сурово сказал работнику:
— Ступай в овчарню!
Тот вышел, пробормотав:
— Да пошлет вам бог счастья...
Но человек в бархате, казалось, не слышал этого пожелания. Оставшись один, он схватил цветок и яростно сжал зубы. И фиалка поняла, что настал ее последний час. Но человек вдруг раскрыл ладонь, взглянул на смятые листья, на поникшие лепестки и заплакал. Вот так, уже перед самой смертью, фиалка, видевшая столько прекрасного и ужасного, снова испытала такое же живое изумление, трепет и волнение, как и тогда, когда она только что распустилась. Ей казалось, что она снова видит звезды, что она снова в горах и что в руках этого человека она вновь чиста и счастлива, как на лоне матери-природы.
И все это потому, что на ее лепестки упала слеза гордого человека.
Зайчиха
(Перевод Г. Смирнова)
Посреди островка, выступавшего в русле широкой реки, сверкало маленькое серебряное озеро, вернее пруд, окруженный зелеными тополями, ивами, кустами дикой акации и бархатистой сочной травой, усыпанной какими-то странными, лиловыми, похожими на подсолнухи цветами. Волшебный пейзаж, отраженный в зеркале пруда, казался еще прекраснее, словно картина кисти талантливого художника.
Днем в переменчивом осеннем небе плыли над островом причудливые облака, ночью над ним вставала огромная розовая луна, зажигались яркие звезды, и по зеркальной глади бездонного озера струились зыбкие отражения тополей. Все это придавало острову сказочный вид.
Однажды вечером на острове появился охотник. Вытащив лодку на илистый берег, он прошел в глубь острова, оставляя на его девственном песке следы ног первобытного человека. Между тополями охотник увидел большую розовую луну, а потом, увидав ее в воде — еще более прекрасную, — он замер, устремив взгляд на блестящую водную гладь, зачарованный этим неведомым миром и далеким таинственным небом, опрокинутым в озеро. Темный силуэт человека увидела зайчиха, жившая в прибрежных зарослях акации. Легко и бесшумно понеслась она прочь, распластываясь во всю длину и прижимая уши, жесткие и прямые, как клинки, готовые к бою.
Задумавшись, охотник ничего не заметил, и это спасло зайчиху. Пробравшись в самую чащу леса, она забилась в густой темный кустарник и долго прислушивалась, вытягивая и пряча дрожащую мордочку. У нее сильно стучало сердце, так сильно оно не билось уже давно.
После недавних паводков, когда с острова исчезли последние зайцы, перебитые охотниками, рыбаками и унесенные разлившейся рекой, зайчиха стала считать себя единственной хозяйкой острова и надеялась провести здесь в тишине и покое остаток своих дней. Она была старой, усталой и одинокой. Дети покинули ее, а зайцев она уже больше не привлекала. И тем дороже был ей этот укромный уголок, где можно было жить, не ведая ни страха, ни опасностей.
Весной, во время разлива, зайчиха жила среди стволов, нагроможденных потоком на высоком берегу пруда. В это время остров превращался в трясину, бродить по которой не решался ни один охотник. Но паводок кончился, песок снова высох и затвердел, берег пруда опять зарос травой, а охотники и рыболовы почему-то не появлялись на острове.
Там было тихо и пустынно. Только соловьи с вершин тополей вторили своим пением шелесту листьев, славших привет речному потоку. Купаясь в лунном свете, листья шептали:
