Сторожиха, должно быть, понимает, что перед ней сынок богатого крестьянина, из тех, кто сам себя уважает и других заставляет относиться к себе с почтением. Поэтому она ему не перечит, а только спокойно замечает:
— Сторожки принадлежат королю и сторожам. Но если ты сойдешь с коня и не побрезгаешь нашим скромным кровом, милости просим!
Мауро спешивается, привязывает коня и идет в кухню, притопывая ногами и стряхивая с плаща снег. Чуть тлеющий очаг слабо освещает холодную убогую сторожку. В углу сидит высокий широкоплечий мужчина, одетый по-городскому, в изрядно поношенный костюм, и Мауро сначала принимает его за хозяина.
— Здравствуйте, — говорит юноша, снова став приветливым и благожелательным,— Что за чертова погода на дворе! Кто знает, который час?
— Часов семь, — отвечает сторожиха, стоя у очага с ребенком на руках. — Муж уехал в Нуоро, а часы у него.
Мауро смотрит на мужчину, и его охватывает странное чувство: ему кажется, что он уже видел этого человека, но, где и когда, вспомнить не может.
— Это тоже проезжий, — растолковывает женщина, — да только не повезло ему, пожалуй, еще больше, чем тебе. Конь пал посреди дороги!
Мауро смеется, вынимает фляжку и протягивает ее мужчине.
Незнакомец пьет и, утерев рот рукой, возвращает фляжку Мауро.
— Да. Кто бы мог подумать? Конь у меня издох тут неподалеку.
— Что ж, по крайней мере, у воронов будет чем разговеться в эти снежные дни! — замечает Мауро, не веря ни на грош выдумке незнакомца. — Пей, хозяюшка! Не хочешь? Ну, тогда дай глотнуть малышу, ему это будет полезно, ей-богу, полезно. Пить надо приучаться с малых лет, а то, глядишь, вырастет из него такой же трезвенник, как я! Ну а ты, проезжий, выпьешь еще?
Тот не заставляет себя упрашивать.
Сторожиха уходит, и мужчины остаются на кухне одни.
Время от времени Мауро вынимает фляжку и предлагает незнакомцу выпить. Тот пьет, и глаза его, черные и круглые, посаженные совсем близко, почти рядом, у самого носа с горбинкой, разгораются все ярче. В очаге жарко пылает большое полено, которое Мауро, выйдя, подобрал на снегу.
Происходит что-то странное. По мере того как Мауро, который не пьет совсем, все больше расходится, болтает, хвастается, хохочет, словно заправский пьяница, его собеседник становится все молчаливей и угрюмей. По приглашению Мауро он подходит к очагу и усаживается прямо на полу, поджав ноги. И все-таки голова его в рваной мокрой шапке оказывается на уровне головы Мауро, сидящего на стуле, — такого он гигантского роста!
— Я еду в Боно, — говорит Мауро. — Хочу взять в аренду дубовый лесок, где было бы вдосталь желудей. Не пожалею и трехсот скудо, лишь бы хорошенько откормить своих свинок. В этом году у нас в Нуоро желуди совсем не уродились.
— Ты нуорезец? — спрашивает незнакомец. — Не знаешь ли ты, случаем, некоего Мауро Корриаса?
Какой-то внутренний голос подсказывает юноше скрыть истину, но он слишком тщеславен, чтобы послушаться его.
— Некоего? Что значит «некоего»? Мауро Корриас — один-единственный, он — кавалер, он — лев, он — это я! — гордо заявляет юноша. — А что, собственно, ты имеешь сказать Мауро Корриасу?
— Да нет, ничего особенного, просто так. Я слыхал о тебе. Ты очень богат?
— Еще как! Сотни две свинок, сотня овец. Все меня уважают. Пей, добрый человек. А ты чем занимаешься?
— Я крестьянин, — отвечает тот и снова смотрит на огонь своими круглыми блестящими глазами.
А Мауро все больше расходится, хвастаясь богатством:
— А мои свинки? Это лее загляденье, таких красавиц не найдешь во всем Нуоро! Весь остров обрыщу, хоть из-под земли, а раздобуду хороший лесок. Есть у меня и своя роща в горах, которой еще не касался топор. Но сейчас там не найдешь ни одного желудя. Вот в прошлом году, ничего не скажешь, урожай был замечательный. Но зима выдалась теплая, и потому нынче ничего не уродилось. На будущий год, даст бог, дела пойдут лучше. Как ты думаешь?
— Бог даст! — равнодушно откликается тот.
Мауро смеется, видимо вспомнив что-то приятное.
— Однажды так же точно шел снег, и было еще очень холодно... Я хорошо помню тот день... Послушай, а у тебя в деревне есть девушки-красотки?
— Есть, черт бы побрал их самих и тех, кто произвел их на свет! — отвечает незнакомец.
— Чего ты ругаешься? Ты-то как раз уж должен приударять за девушками... Еще бы, такой здоровяк вымахал! Рассказал бы что-нибудь забавное... На-ка выпей!
Тот пьет и делает знак рукой: погоди, сейчас услышишь.
Маленькие хищные глазки деревенского богача загораются. Видно, он охотник до девушек и нет для него большего удовольствия, чем поболтать с приятелями о любовных похождениях.
— Так вот, — начинает наконец проезжий, — должен тебе сказать, что я состою на службе в одной очень богатой и очень большой семье, в которой почти сплошь одни женщины. Кроме самой хозяйки, там есть три дочери и две служанки. А хозяин — паралитик...
— Ух ты! — восклицает Мауро. — Ну, теперь пойдет самое интересное...
И действительно, незнакомец начинает расписывать свои любовные приключения, рассказывая всякие небылицы: о том, как в доме, где он служит, все женщины вешаются ему на шею; вот в прошлую ночь сама старая госпожа, дама пышная и очень еще соблазнительная, бросилась ему в объятия, как пятнадцатилетняя девчонка...
Мауро слушает и хохочет. Он ни на грош не верит россказням незнакомца, но слушать их доставляет ему истинное удовольствие. И, как бывает с молодыми людьми, он и сам принимается перебирать свои похождения, чуточку приукрашивая их, побуждаемый мальчишеским желанием представить свои любовные утехи еще более пылкими.
— В прошлом году попалась мне одна девчоночка, прехорошенькая, ну, настоящая красотка, высокая, полная, румяная, что твое яблочко! И, знаешь, уж очень как-то все странно получилось. Виной всему — мороз! Да, да, не смейся! Разве ты не замечал, что зимой нам девушки нравятся куда больше, чем летом? Конечно, я и летом не прочь... Но не в том дело... Ну вот, жил я тогда в горах; погода стояла теплая, свинки мои жирели не по дням, а по часам, и я не покидал их ни на минуту. Уж две недели я не был в деревне. И вот в одно прекрасное утро вижу: идут ко мне две женщины, одна — моя кормилица, а другая — какая-то незнакомая красотка, чужачка.
— Это новая служанка твоей бабки, — говорит кормилица. — Мы пришли собирать желуди. Помоги нам!
И я принялся помогать. Тем временем погода переменилась, небо сделалось белое как снег, подул ледяной ветер. Женщины стали жаловаться, что им холодно, и кормилица тотчас же забралась в шалаш погреться.
— Не смей трогать девушку! — наказала она мне.
— Да вздумай я ее хоть пальцем тронуть, она завизжит благим матом! — со смехом отвечал я.
Но как только мы остались одни, я подошел к ней и спрашиваю:
— А что, в самом деле закричишь?
А она как припустится от меня, я — вдогонку.
Ветер треплет нас, как два сорванных листка. Я смеюсь и кричу:
— Не бойся, чертенок, хочу всего-навсего поцеловать тебя разок!
Но, вместо того чтобы завернуть в шалаш, девушка мчится все дальше, а я — следом.
— Дурочка, ты же заблудишься! И не беги так быстро, ведь сорвешься вниз. Стой, погоди, чертовка! Поцелуй, один-единственный!
Она остановилась; подхожу я и вижу: она вся трясется — не то от холода, не то от страха.
— Оставь, — умоляет, — я только бедная служанка, не трогай меня!
— Не бойся, — говорю я и беру ее окоченевшие руки в свои. — Сейчас я тебя отогрею. Я ведь не злодей какой-нибудь, а благородный человек. Если поцелуешь — каяться не будешь. А сейчас зайдем в шалаш, согреешься.
Обнимаю ее за талию, но не в шалаш веду, а увлекаю все дальше и дальше в сторонку, куда-нибудь в такое место, где кормилице нас не найти. Дует бешеный ветер; снег валит хлопьями. Девчонка трясется от холода; пытается ускользнуть, но я держу ее крепко и нашептываю на ушко всякие нежности:
— Почему это хозяин не может жениться на своей служанке? Вздор! Женюсь на тебе. Я — единственный сын и делаю то, что хочу.
