Столпившись вокруг молодого священника, люди молча слушали. Из маленького окошка был виден зеленый холм в розоватой дымке заката, и оттуда вместе с воркованием голубей лился в комнату аромат дикого тимьяна.
Диэку Дилетала смотрел на больного и время от времени встряхивал головой, словно отгоняя назойливую муху. Так вот он, его старый соперник! Что толку было в заклятии? Ведь все равно он прожил счастливую жизнь, а теперь возлежит на своей постели, как одряхлевший король, могущественный и справедливый.
— О чем твои мысли, Диэку Дилета? — спросил старик, видя, что тот погружен в раздумье.
Диэку Дилетала поправил шапочку на темных волосах.
— Даниэль Цатри, вот эти люди хотели бы купить у тебя стригунка. Потолкуйте, Пожалуйста, обойдись с ними как с друзьями.
Старик лукаво улыбнулся.
— Ступайте к моей жене.
Трое мужчин спустились на кухню. Там, на широкой скамье, в окружении служанок, обдиравших пшеницу, восседала, словно на троне, Аустина.
— Аустина Цатри, эти люди хотели бы купить у тебя стригунка. Сколько ты за него хочешь?
— Сто скудо.
— Что ты, Аустина! Ведь это же не лошадь, а жеребенок!
— Ну и что же! Превосходный гнедой стригунок! Брат давал мне за него девяносто восемь скудо.
— Ну, полно, не дорожись! Ведь мы друзья Диэку Дилетала, — многозначительно сказал один из покупателей.
Женщина подняла тяжелые веки и поглядела на троих мужчин. В глазах ее вспыхнуло пламя, холодное и далекое, как сияние звезд.
На улице крестьяне столкнулись со священником, и тот стал подшучивать над Дилетала.
— Видать, она уже ни во что не ставит ваших друзей. «Уверено в ней сердце мужа».
Диэку с силой ударил кулаком по низкой каменной ограде.
— Эх, отец Фарра, стучаться в сердце такой женщины — все равно что стучать по камню.
Тем временем пастухи перегоняли скот на новое пастбище, продолжая перемывать косточки своим хозяевам.
— Вы у них в услужении поди уже тридцать лет и должны их знать, — не унимался Садурру. — Молодая служанка рассказывала мне, что в те времена, когда у вас еще все зубы были целы, вы сами были влюблены в хозяйку.
— В нее были влюблены все мужчины, которые ее знали, многие пытались ее соблазнить, но она словно ничего не замечала! Прямо настоящая королева на троне. Вот, скажи по чести, разве она тебя замечает, черномазый? А ведь то, что ты в нее влюблен по уши, прямо написано на твоей грязной роже. А молодой служанке ты скажи, чтобы она прикусила свой длинный язык. Да посоветуй ей выбирать себе дружков среди ровни. Небось все эти тайны она выбалтывает, когда ночью ластится к тебе.
— А что? Хоть бы и так!
— Провалитесь вы оба в преисподнюю, дьяволы вы сущие!
Молодой слуга злобно усмехнулся, и зубы его в закатных лучах солнца вдруг стали розовыми, словно на них была кровь. Казалось, ему доставляло удовольствие бесить старика. И он добавил:
— Ну что ж, может, в молодости сила в ней и была, а теперь она, сами знаете, как солнце, клонящееся к закату, теряет эту силу.
Тут старый слуга не выдержал и пригрозил пожаловаться хозяевам.
— По твоим речам видно, что ты их ненавидишь. Значит, ты не смеешь есть их хлеб. И я добьюсь, чтобы тебя выгнали вон!
— Ха-ха, смотри, полегче, как бы тебя самого не выгнали!
Немного погодя старик сидел на пороге пастушьей хижины и что-то ворчал себе под нос. Молодой слуга уже пустился в обратный путь, и старик был мрачен, как осенний вечер. На сердце у него лежала тяжесть, злоба душила его.
— Тебе я, пожалуй, скажу, Джаннепре, — обратился он вдруг к оставшемуся с ним пастуху. — У моей хозяйки один недостаток: она терпит возле себя дурных людей. Но я лопну от ярости, если сегодня ночью не вернусь домой и не уговорю хозяйку выгнать вон этого проходимца.
— Помнится, какой-то древний царь говорил: «Если ярость овладела тобой вечером, оставь ее до утра».
Старик как будто успокоился.
В просвете между двумя большими дубами мерцал далекий горизонт, подернутый пеленой светящегося тумана, который в самой глубине отливал морской синевой, потом становился желтым, как песок, и, наконец, вспыхивал розовым, голубым, фиолетовым светом. Кроваво-красный молодой месяц опускался все ниже и ниже, словно его притягивала к себе стелющаяся над землей закатная дымка. Все вокруг — и недвижные, тихо шелестящие деревья, и громады скал, и кустарники, — все подернулось золотисто-черной пеленой и стало похоже на сказочную страну. По склонам гор там и сям накренились к земли дубы; казалось, они карабкались друг за другом к вершине и вдруг замерли на бегу, зачарованные красотой осеннего вечера. Чудилось, что таинственные тени, пропасти, неведомые опасности притаились в гуще лесистых склонов за каждой скалой. Зато там, куда проникал оранжево-зеленый свет закатного солнца, царили мир и покой. Сюда доносились звуки с пастбища, приглушенные и мелодичные. Звон колокольчиков на овцах, собиравшихся в стада, сливался со стрекотанием последних кузнечиков, лаем собак, с жужжанием еще не уснувшего жука, с щебетанием птиц, будто посылавших с дерева на дерево свои прощальные приветы перед сном.
Старый пастух внезапно поднялся и сказал своему товарищу:
— Пойду-ка я. Дело есть.
И он двинулся в путь. Он шел под дымчато-синим небом через серебристо-черные луга, еще озаренные ясным закатным светом. Двойственное чувство вело старика: любовь к хозяйке и ненависть к ее коварному слуге. Но было в этом чувстве еще что-то, чего он никак не мог понять, какое-то странное недомогание, похожее на то, что он испытал однажды после укуса змеи. Сумрачные тени, которые плыли в этот осенний вечер над пустынными тихими пастбищами, упали на его душу, накрыв ее своим мрачным крылом.
Дохнул вдруг холодный северный ветер, и луна померкла. Все вокруг погрузилось во мрак. Только далеко на горизонте, на высоком холме, виднелось несколько светящихся точек.
Старик прибавил шагу. Он шел с трудом, сгибаясь под бременем усталости и своих подозрений, как в те дни, когда тянул за собой на поводу больную или упрямую скотину.
Наконец он подошел к знакомому двору. За изгородью из кактусов чернел неосвещенный дом. Лишь над низкой крышей кухни разливался бледно-желтый свет. Старик снял башмаки, закатал повыше гетры и вскарабкался по столбу, поддерживающему дровяной сарай. Таким способом ему частенько приходилось лазить па деревья, чтобы нарезать листьев для скотины.
Яростно носился ветер, разгоняя дым, поднимавшийся из очага. Эта ночь была создана для любовников и воров, и старик, как заправский вор, полз по крыше, пока не добрался до отверстия над очагом.
Прямо под собой, сквозь густую завесу дыма, он увидел багровое пятно пламени, а у очага молодого слугу и хозяйку. Словно королева у подножья трона, сидела она на скамеечке перед высоким креслом, на котором мирно, как пара любящих супругов, покоились веретено и кудель. Пристально глядя на женщину своими кошачьими глазами, молодой слуга, посмеиваясь, пересказывал ей на свой лад разговор со стариком.
— Старик взбесился, как дикий кабан... А я ему говорю: разве можно не влюбиться в эту женщину с первого взгляда? Как не полюбить ее за добродетель? Я плохо сделал, что сказал так, да?
— Ты не должен говорить обо мне, — сурово промолвила женщина. — Я запрещаю тебе...
— Не могу я не говорить о вас... Мысли о вас не дают мне покоя.
— Ах, проклятый болтун, чтоб тебе сдохнуть! — выругался на крыше старик, едва удерживаясь, чтобы не плюнуть на голову притворщика. Юноша тем временем продолжал:
— Я только о вас и думаю, иной раз, чтобы завести о вас разговор, говорю о вас дурно. И радуюсь, когда другие начинают хвалить вас. Так и сегодня случилось. Вы можете прогнать меня, и я уйду куда глаза глядят, но всюду буду думать только о вас... А вы... вы... Что вы со мной теперь сделаете?
Женщина протянула руки к огню и внезапно задрожала, как в ознобе.
— Нет, я не прогоню тебя, — сказала она глухо. — Если гнать тех, кто нас любит, с кем же мы тогда останемся?
