Степан твердо встал на позицию «не видел, не слышал, починял примус». Он чуть было не ляпнул эту фразу, но вовремя прикусил язык.
Разговор завершился неожиданно. Внезапно особист, почуяв, что клиент уперся и вины за собой не ощущает, переключился на день грядущий. В любом случае он красноармейца Лаптева «прокачал» и видел его насквозь.
— Надоели вы мне все. Один через буханку в себя стреляет, второй пальцы на левой руке оттяпывает, третий, целый командир роты, финские золотые часы себе хочет намародерить, а четвертый так вообще лампы ломает в радиостанции, — высказал особист толстый намек в сторону то ли Юрки-радиста, то ли Степана в конце своей обвинительной речи.
— Личное дело у тебя — загляденье. Доброволец. Комсомолец. Призы на мотогонках. С техникой дружен. Командира старшину — не сдал, друг у тебя командир. И если не слышал его слов — тут другой коленкор. Уже после победы над белофиннами будем разбираться. Недели три, максимум месяц у тебя есть подумать, пока мы Хельсинки не взяли. Но есть дело для тебя, прямо сейчас, что смоет все обвинения. Завтра пойдешь к «секретному» танку, потянешь провод связи прямо до него. Задача твоя следующая — как в танк залезешь — срисуй, что там будет из радиооборудования. Внимательно срисуй. Если наши славные танкисты там что-либо оставили из документации или секретных приборов — подберешь все до бумажечки, целое раскурочишь. Там саперы будут работать, а ты, значит, как связист со своей стороны все проконтролируешь. Если танк опять не эвакуируют — радиостанцию сам подорвешь, понял? В пыль ее, в порошок. А докладную на тебя — в клочки сам порву.
Ошалевший от такого перехода Степан даже дал петуха в голос и переспросил:
— Радиостанция? Подорвать?! Как?!
Ответ особиста был непечатный. Мгновенно перед носом у радиста оказалась связка ручных осколочных гранат РГД-33 без оборонительных рубашек.
— …. об косяк, и подорвешь всю секретную радиоаппаратуру. В отчете танкисты написали, что разбили аппаратуру прикладом ППД. Хорошо еще не написали: прикладом винтовки да с примкнутым штыком. Вот ты поэтому пойдешь, проверишь, проконтролируешь и, если надо, сам исполнишь! А потом придешь ко мне и напишешь: что, действуя под моим руководством, уничтожил секретную радиостанцию, шифры и бумаги. И тогда я забуду про слова Ничуренко и отмажу тебя от капитана и сломанной т-о-б-о-й рации. Ясно?!
Степан, не будь дурак, понял, к чему был этот спектакль, вскочил, выпрямился в струнку, лихо отдал честь — и буквально прокричал, преданно поедая глазами особиста:
— Есть, товарищ капитан госбезопасности!
— Старший лейтенант! — поправил его особист, при этом разрубив воздух отрицательной отмашкой ладонью, вроде как энергично, но в тоже время сделав это движение несколько вальяжно. Стало видно, что случайная оговорка пришлась ко двору. — Будем считать, что я тоже сейчас оговорился, товарищ младший комвзвод Красной Армии.
Вымотанный Степан вернулся в землянку радистов. Все знали, что к особисту просто так открыто не вызывают, поэтому вокруг бойца тут же возникла зона отчуждения, которую в целях собственного спокойствия находящиеся сейчас в землянке красноармейцы из роты связи опасались сейчас преодолевать. Они даже тихонько, один за другим, потянулись на выход, чтобы пошушукаться о произошедшем. Но законы психологии стаи кое-кем в этой землянке были глубоко презираемы и публично попираемы ногами. Ведь речь шла о дружбе и доверии, а не о скисших варениках со сметаной. Сначала перед Лаптевым появилась кружка с горячим чаем, рядом легла пара сухарей, а на них, благоухая самым смачным сейчас запахом на земле, легли два кубика сала, отрезанных от обмазанного перцем куска. Напротив Степана сел старшина Ничуренко и поглядел прямо в глаза другу и соратнику.
— Ну что, хлопчик, ни сдав командира? — прямо, в упор, как выстрелил из противотанковой пушки, спросил старшина. Степка взгляда не отвел. Старшина-украинец был ему тут как отец, как-то сразу они сдружились, перед этим здорово, чуть не до драки поцапавшись по какой-то мелочи, пока старшина «обламывал интеллигента». Город и деревня, жизненный опыт и лоск образования сошлись вместе и неожиданно для всех зауважали друг друга.
— Ни, — ответил по-украински ленинградец. — Меня завтра все равно к «секретному» танку, что у белофиннов застрял, зашлют. Так что повалял меня с разных сторон, как котлету на сковородке, да выпустил. Даже гранатку дал. Пойду до танка с проводом, вот бумага для комроты. Кстати, у тебя лампы сто двенадцатой нет? Там Юрка на батарее вешается — приемник радиостанции полетел.
— Вот чего нет, того нет, — развел руками старшина, не удостоив каламбура со словом «батарея» даже тенью улыбки. — Сам знаешь наше хозяйство, кроме «эрбушек-горбушек» у нас другого и нет ничего. Приказ идти до танка еще не поступил, но особист на то и сидит, чтоб все знать раньше всех… Раз до танка идешь, ты в нем и пошукай, танкисты — они народ богатый.
По-украински неспешный и по-ленинградски обстоятельный разговор двух сослуживцев прервал вбежавший в землянку радистов вестовой.
— Красноармеец Лаптев! К политруку! Немедленно прибыть!
Степан быстро, одним судорожным глотком выпил полуостывший, забытый за разговором чай. Тут же крякнул, так как в заварку чья-то заботливая рука подмешала толику спирта, засунул за щеку сухарь с одним кубиком сала, а второй сухарь завернул уже на ходу в вощеную бумагу и положил карман своего зеленого армейского ватника, надетого под серой шинелью. Свою пайку перловки он опять, можно сказать, не дождался.
В землянку, где обитали политруки, часовой Степана не пустил. Дернул за хитрый шнур. В глубине землянки сквозь гул голосов, где часто и звонко прорезывался счастливый девичий смех, раздался переливчатый звук колокольчика. Труба, торчащая из крыши землянки, искрила чуть ли не на километр, служа наглым вызовом всем финским арткорректировщикам и непосредственно командиру части. Если редкий, но меткий огонь финнов, изредка посылающих свои свинцовые приветы, еще не начали уважать, то на просьбы командира дивизии товарищи политруки откровенно чихали. Тот им был не указ.
Накинув на китель шинель со звездами на обшлагах, из землянки вышел товарищ политрук Стеценко. Так получилось, что этот журналист, сотрудник одной из самых известных газет в стране, запомнил фамилию красноармейца-связиста, что протянул провод полевого телефона к ним в землянку. И вот теперь, при случае, тренированная память профессионального газетчика оказала владельцу услугу.
— Степан, правильно? — легко вспомнил вдобавок к фамилии бойца еще и его имя газетчик. И неожиданно подал руку красноармейцу. Степан, задержав взгляд на трех кубарях в петлицах цвета запекшейся крови, нерешительно пожал протянутую ладонь. Политруки дело знали туго и умели, когда надо, завоевывать симпатии простодушных красноармейцев. — Не робей! Вот ты мне, брат-боец, и нужен. Помнишь, я твою биографию все выпытывал, пока ты мне телефон в землянку ставил? Хочу статью теперь написать о комсомольце-связисте. О трудных буднях, с катушкой за спиной и винтовкой в руках, обычного паренька-комсомольца, который вместо спокойной работы на заводе выбрал тяжкую и опасную долю — нести освобождение угнетенному капиталом братскому народу Финляндии. Нужен штришок к статье — агитация. Вот, возьми пачку агиток — распространишь на той стороне, у белофиннов. Пусть читают и переходят на нашу сторону.
С этими словами Стеценко торжественно передал «брату-бойцу» перетянутую бечевой стопку свежеотпечатанных листовок на финском.
Степан просто потерял дар речи. Мало того что ему уже надавали «как самому свободному» кучу поручений, так еще теперь должен и эти листовки «распространить». Бегать, что ли, как мальчик-газетчик, между финских дотов и вручать агитацию под роспись?
Стеценко, не затрудняя себе вопросом, а нужно ли красноармейцу Лаптеву все это, по-барски пообещал:
— И на будущее — будешь когда в партию заявление писать — пиши мое имя как поручившегося, характеристику тоже напишу — слово даю.
