– Ну что же, мне пора, – говорит Сюзанна, дойдя до конторы, – пора возвращаться в реальность! – Она смеется, поворачивается – и вот ее уже нет.

Я иду дальше, в сторону рынка. Около рынка, в самом начале Рейнштрасе, есть место, где торгуют всякой живностью. Там-то я, пожалуй, и сяду на скамеечку, чтобы подумать, как мне быть и что делать. Вполне вероятно, Сюзанна и сама толком не знает, куда меня отнести – к посредственностям или, наоборот, к выдающимся личностям. Не доходя до Реинштрасе, я вижу Шойермана, который идет мне навстречу. Он замедляет шаг, явно решив поговорить со мною, но мне удается сделать вид, что я его не замечаю. Года двадцать два тому назад Шойерман дал мне один-единственный урок игры на фортепьяно. Уроков, наверное, могло быть и больше, но мне было так стыдно перед собой за тот первый урок, что я тут же отменил эту музыку. Шойерман, очевидно, хотел мне сказать то, чего не сказал тогда: дескать, не надо предъявлять к себе таких высоких требований, он, мол, готов в любой момент возобновить со мной занятия. Со стороны Рейнштрасе тянет лаком для волос, бензином, жареными сосисками, прогорклым маслом, чадом и куриным пометом. Сквозь шум машин я отчетливо слышу писк цыплят, мужественно ожидающих своей участи в низких клетках, стоящих прямо на земле. Я выбираю скамейку поближе к гусям и курам. Во всей округе ни одной человеческой души, способной отогнать от меня противные мысли о том, достаточно ли во мне значительности, чтобы соответствовать высоким требованиям Сюзанны. Хотя ответить на этот вопрос нетрудно: по уровню образованности меня можно было бы отнести к важным личностям, а по положению скорее к неважным. По-настоящему примечательными личностями можно считать только тех, кто сумел совместить в жизни свои индивидуальные знания и свое положение. Асоциальные типы, вроде меня, у которых нет ничего кроме образования, представляют собою не что иное, как нищих новой формации, которым никто не может сказать, куда им бежать и где им укрыться. Чтобы хоть как-то отвлечься от моих дурацких умозаключений, я сосредоточиваю свое внимание на пожилой даме в инвалидной коляске, которая припарковывает свою коляску под навесом и принимается поедать сосиску. Я сам не могу взять в толк, с чего это я, после стольких лет, вдруг озадачился вопросом, стоит ли мне познакомиться с Сюзанной поближе или нет; и вот ведь что странно: поводом к этим размышлениям стала всего-навсего случайная встреча на улице в Сюзаннин обед. Я знаком с Сюзанниной грудью, так сказать, с детства, но с тех пор давно уже не видел ее и не прикасался к ней, что, в сущности, лишает меня права утверждать, что я с ней якобы знаком. Какая, однако, несусветная чушь лезет мне в голову! Знаком я с какой-то там грудью или незнаком – тоже мне проблема! В этом дурацком состоянии духа у меня пропадает всякое желание считать и далее эту жизнь достойной того, чтобы продолжать ее. Съесть, что ли, тоже сосиску? Есть совершенно не хочется, но, может быть, если я отвлекусь на сосиску, мне придет в голову какое-нибудь подходящее слово для обозначения глобальной странности этой жизни. Я не единственный, кто, воспользовавшись затишьем, наступившим в собственной жизни, решил отдаться созерцанию домашней живности. По перекошенным физиономиям стоящих здесь мужчин и женщин видно, что они никогда в жизни не купят себе курицы. Молча застыли они возле клеток в надежде на то, что их посетит какая-нибудь просветляющая мысль. Ко мне присоединились две пожилые дамы; полминуты назад они уселись на мою скамейку и теперь обсуждают цветы на балконе и как их лучше удобрять.

– Только плющ хорошо переносит зиму, очень зимостойкое растение, – говорит одна.

– Это верно, – соглашается другая, – но плющ мне не нравится, растет слишком быстро.

Мне не хочется слушать разговоры престарелых дам, и я решаю немножко тут прогуляться. У одного прилавка продавщица обходит клетки и втискивает в каждую по помидору между прутьями. Птицы тут же набрасываются на помидорины. В моем сознании неожиданно всплывает слово «зимостойкий». Я спрашиваю себя, могу ли я называться зимостойким. Определенно нет, мне слишком многого не хватает для зимостойкости. Скорее, я лето-стойкий. При этом следует заметить, что при наличии женщины я мог бы стать (быть) более зимостойким, чем при ее отсутствии. Как знать, может, это случайно подслушанное слово «зимостойкий» побудит меня все-таки опять завязать отношения с Сюзанной. Ко мне снова возвращается ощущение глобальной странности этой жизни. С неба посыпалась мелкая морось. Я встаю под навес, под которым все еще припаркована инвалидная коляска с дамой. За это время она уже успела расправиться с сосиской. Она сидит недвижимо, устремив взгляд на дрожащий гребешок петуха. Затем она открывает свою сумку и достает оттуда полиэтиленовую накидку. Она разворачивает полиэтилен и запаковывает себя с ног до головы в прозрачный пакет. Ей, судя по всему, все равно, что с неба капает всего две капли, ради которых, быть может, не стоит принимать таких серьезных оборонительных мер. Закончив упаковку, женщина натягивает капюшон и включает моторчик. Секунда – и вот уже ее таратайка несуразным жужжащим кульком покатилась по улице. Я смотрю ей вслед до тех пор, пока она не скрывается из виду. Мне тоже пора идти домой. Нужно срочно напечатать отчеты для Хабеданка, и мне почему-то кажется, что сегодня я непременно справлюсь с этим. Я даже радуюсь тому, что скоро приду домой, – такого у меня уже давно не было. Я знаю, все дело в усталости. Если мне удается прилично подустать, как сегодня, то мне гораздо проще перестать терзать подозрениями свою собственную жизнь.

6

Почти сразу после завтрака я выхожу из дома с двумя матерчатыми сумками в руках. В каждой из них по три пары башмаков, а в левой еще шесть отчетов, каждый по две – две с половиной страницы. На улице тепло, настоящее яркое летнее утро, даже слишком яркое, пожалуй. Носятся ласточки. Они стрелою летят по вертикали вверх, чуть ли не касаясь крыльями стен домов, потом сворачивают резко в сторону, продолжая свой путь вдоль крыш, или же устремляются в небесные дали. Я бы с удовольствием постоял тут и посмотрел на них, раз уж мне не дано летать и я не могу повторить их виражи. Но у меня назначена деловая встреча. Я договорился с Хабеданком на десять. На Эбертплац я сажусь в метро, на седьмую линию, и еду до Холленштайн. Именно там, почти у самого метро, и находится обувная фабрика «Вайсхун». В кабинете менеджеров я увижусь с Хабеданком и отдам ему башмаки плюс отчеты. С Хабеданком я поговорю минут сорок пять: минут двадцать о проверенных мною ботинках, остальное время уйдет на модели железных дорог. После этого Хабеданк вручит мне три-четыре новые пары, и я поеду домой. Хотя я наперед знаю, как будет все проходить (уж выучил за столько лет), я все же всякий раз, подходя к работе, немного нервничаю. Эта нервозность самым непосредственным образом связана с моим высокомерием, которое во время таких вылазок, как сегодня, ощущается гораздо сильнее, чем когда я нахожусь дома. Это высокомерие я унаследовал от своей матушки. Как и она, я твердо убежден в том, что мир того не стоит, чтобы любоваться им всю свою жизнь. Прежде я еще пытался бороться с проявлениями этого высокомерия, а сейчас перестал. Конечно, когда я общаюсь с Хабеданком, мне приходится напрягаться и держать себя в руках, чтобы он не заметил моего высокомерия. Он полагает, что я такой же любитель железных дорог, он полагает, что я, как и он, по сей день читаю специальные журналы и собираю материал о старых моделях, в особенности же Трикса и Фляйшмана. Он не замечает, что мои знания относительно железных дорог на уровне детского сада и что я только ради него снова и снова извлекаю из недр моей памяти какие-то разрозненные сведения. Может быть, сегодня Хабеданк порадует меня какой-нибудь своей дурацкой историей, которую я по долгу службы выслушаю с привычным вниманием. В прошлый раз, три недели назад, ему понадобилось минут десять на то, чтобы рассказать мне финал своего отпуска. Он возвращался из Италии в Германию и всю дорогу боялся, что у него вот-вот кончится бензин. В итоге он благополучно добрался до дому. В этом и состояла (состоит) вся его история. Десять минут я сидел без движения перед его письменным столом и разразился счастливым смехом, когда Хабеданк в конце своего повествования воскликнул: «А бензин так и не кончился! Представляете? Так и не кончился!» Мое высокомерие проистекает из постоянной борьбы, разыгрывающейся между униженным смирением и отвращением. Обе составляющие обладают приблизительно одинаковой силой. С одной стороны, мое смирение нашептывает мне, увещевая: что же делать, если именно тебе приходится выслушивать самые идиотические истории ближних твоих. С другой стороны, меня начинает толкать в бок мое отвращение: если ты сейчас же не бросишь все к шуту гороховому, ты рискуешь задохнуться в зловонии, источаемом твоими ближними! Самое неприятное, что эта борьба никогда ничем не завершается. Проходит какое-то время, и все повторяется снова. Именно такая ситуация сложилась в тот момент, когда я уже почти подошел к конторе Хабеданка. Хабеданк, скооперировавшись с неким Оппау, занимающимся у них закупками, добился того, чтобы в конторе никто не курил. Именно поэтому фрау Фишедик, тоже из отдела закупок, которая пока так и не бросила курить, выходит на улицу, где она стоит с лукавой улыбкой и курит. Заметив меня, она помахала мне рукой. Я вижу, что ей очень хочется присутствовать при моем разговоре с Хабеданком. Она наскоро тушит сигарету и заходит в контору сразу за мной.