— У меня нет дочери, ваша честь, — извиняется маленький господин.
— Не имеет значения, — говорит преподаватель. — Тогда, значит, жену. От рака, это как раз подойдет для ее возраста.
Маленький господин тотчас скрючивается от боли на пыльном паркете.
— Это всего лишь колики, непроходимость кишечника, — стонет он, — умоляю вас, пощадите меня.
Папа начинает насмехаться, и сразу же темные одежды становятся ему слишком широки, он говорит:
— Да уж, от этого вы никак не разбогатеете!
И внезапно я просыпаюсь.
Я жду, когда молчаливая сова, раскинув огромные крылья, пролетит на бреющем полете над восьмью, стоящими в ряд кроватями в нашем зеленом дортуаре. Луиза сосет засунутые в рот пальцы.
Каролина радостно икает во сне, потом раза два подгребает рукой.
Ночами мне тоскливо. Я сажусь на постели. В белой ночной рубашке я — бедуин, ожидающий зарю. Я закрываю глаза и вижу, как навстречу мне встает бескрайний, плоский небосвод, он опрокидывается, и я падаю. Пролетаю атмосферные слои, они поддаются один за другим, разрываются, словно перепонки, а в самом конце — узкий проход, окруженный красным кольцом, он все сужается, и я не могу, не могу его преодолеть.
— Клер, Клер!
И она приходит, обжигающая, да, она как ожог, рывком хватает меня за плечи, и я выпрыгиваю из своей скользкой кожи, и приземляюсь на ноги, раскинув руки, как акробат в цирке, приветствующий публику.
— Вот здорово, дружок! — говорит Клер и хлопает длинными ресницами, изображая куклу с закрывающимися глазами.
С каждой секундой она отступает все дальше, я следую за ней но прямой, натянутой до предела, туда, где гуляет ветер, от которого перехватывает дыхание. Клер шагает слишком быстро, я не поспеваю за ней, она закладывает волосы за уши, бросает смеющийся взгляд через плечо:
— Вырастай поскорее, тогда я тебе все расскажу.
И она продолжает удаляться, нарочно переплетая ноги в розовых носках, ни разу не споткнувшись.
— Послушай, Клер, они хотят устроить судебный процесс, они уже все облачились в черное…
Клер не принимает меня всерьез. К несчастью, она ждет, когда я вырасту.
Она запирается вместе с Фредериком в маленьком домике-склепе. Непринужденно берет его за руку, говорит ему:
— Надеюсь, дорогой мой, вы со мной согласитесь, хорошо живется только под землей. У нас повсюду будут подушки, белые цветы, а солнце мы станем вдыхать через соломинку в крыше.
Когда вы отлучитесь, вы лишь слегка прикроете меня землей, так чтобы лицо выглядывало и я могла улыбаться, дожидаясь вашего возвращения. Я даже, если мне заблагорассудится, положу ту, другую свою улыбку в карман вашего пиджака, она будет оттуда выглядывать с заледеневшими, синеватыми зубами и с носом, кажущимся еще меньше, может быть, оттого, что щеки и подбородок распухли. Видите ли, я разбилась, когда спешила на встречу с вамп.
Кстати, пока я не забыла, последняя деталь: наше свидание на Полярной звезде невозможно. Представьте себе, небо в той стороне, где Перу, совершенно иное, там нет Полярной звезды, моя младшая сестренка смотрела по атласу, и мне не хотелось бы, чтобы вы глупейшим образом блуждали среди незнакомых нам звезд. Я боюсь, что они выроют зияющие черные ямы у вас под ногами и нарушат нашу тишину, постепенно заполнив ее мертвенным шелестом глубинных вод.
И что-то завопило в темноте, и они опустили на землю эту штуку, гроб. У Шарля стали стучать зубы, мама поддерживала его челюсть ладонью, а голову уткнула себе в юбку. Белые корпи прорезывали кучу земли. И гроб на веревках начали погружать в яму, и все бросали по горсти земли.
Все бросали землю, мама, я хочу видеть маму!
Пусть мы будем совсем еще маленькие, и пусть будет июльское воскресенье, и пусть мы собираемся сесть за стол, и пусть придет Клер, и ничего не поделаешь, пускай я не вырасту.
Сестра Долли зажигает свет, появляется на пороге в смешном чепце на маленькой головке, все девочки толпятся вокруг моей постели, и я прекрасно вижу, что Берта трусит, рот у нее открыт. Сестра Долли заставляет меня выпить какую-то горькую водичку.
— Это, чтобы вы успокоились, бромистый препарат, Ничего, деточка, вас мучали кошмары, а теперь все прошло.
Но я-то прекрасно знаю, что это никогда не пройдет.
— Никогда, никогда. — И я сжимаю ее крепкую руку. — Не давайте мне уснуть, я так боюсь уснуть, не желаю больше спать.
Опа обещает разбудить меня, если я засну; она посидит рядом, гаснут огни, и мы друг за дружкой, гуськом, погружаемся в сои, а сестра Долли молится, чтобы мы уснули, и говорит: «Господь мой пастырь», она бодрствует над нами, мы хранимые ею белоснежные агнцы.
Наступает утро, и, пока мы ввосьмером чистим зубы, стоя перед восьмью умывальниками, голые, в одних трусиках, сестра Долли смотрит на меня.
— Честное слово, — шепчет Каролина, — ты совсем не меняешься.
Не моя вина, если мама купила мне семь совершенно одинаковых трусиков.
— Ну и переполох же ты устроила ночью, — продолжает Каролина.
Ей ужасно хотелось бы, чтобы я болтала с пей, как прежде. Я пытаюсь, говорю:
— Это из-за твоей башки у меня кошмары, Берта.
Я не знаю, что еще сказать. Огромный «шевроле» в 40 лошадиных сил все катится, проезжает в зеркало умывальника, стекло искажает его очертания, словно кузов отражается в витрине. Одна за другой тянутся квадратные горы Перу, то видимые, то скрытые темными очками. Я надеюсь, что там есть небоскребы, которые карабкаются все выше и выше в облака, улицы, ровные, словно вытянутые по веревочке, освещенные желтыми пучками света. Огромные орангутанги, небрежно прислонясь к дверному косяку, провожают взглядом фигурки в желтых кофтах с большим вырезом, в черных широких расклешенных брюках и на ходу нашептывают им:
— Вы гуляете в одиночестве, вы смотрите вокруг, придете?
Никто не отвечает. Клер ушла. Мама стоит, пошатываясь, в коридоре нашей парижской квартиры, в темпом коридоре, тянущемся бесконечно, — мамина фигурка съеживается, качается, она удерживает равновесие, хватаясь обеими руками за стену. Взгляд у нее немного безумный от бессильного горя, взгляд, который появился после смерти Клер; она говорит:
— Я ищу свое маленькое сокровище.
Это уж полное идиотство. У папы вокруг шеи повязана салфетка, лицо у него серьезное, пылающее, и таким же пылающим голосом он спрашивает:
— Что произошло?
Спина у бабушки совсем согнулась под тяжестью жемчужного колье; она неустанно приподнимает его обеими руками все тем же привычным движением и говорит:
— Вот что сохраняет мне молодость. И еще мой список запретов, чего вам больше?
Она до того старая, что просто не верится. Застывшая на негативе Валери лежит на животе, ее улыбка расплющена стеклом фотопластинки. Опа считает, что о Клер нечего больше говорить.
Белая поверхность умывальников, душевой головокружительно сверкает, ничто уже не способно удержать меня, я скольжу с неслыханной скоростью, не встречая препятствий, по новой белой дороге, вокруг меня градом падают секунды, но я проношусь сквозь них. Местами они образуют пласты непрозрачного льда, подобного матовому стеклу, и я сворачиваю в сторону, вхожу в полосу зноя, влажного зноя, она извивается острыми, как черви, спиралями, которые сверлят землю, выбрасывая на поверхность грязные брызги. Когда будет пробит туннель, я вплыву в него с раскрытым ртом, чтобы вдохнуть воздух, и жизнь, и землю.
Я повторяю вслед за Клер:
— Но в чем же смысл? Не могу понять. Ничего не понимаю. Я уже не знаю, чего жду. Ничего я больше не знаю.
А потом сестра Долли хлопает в ладоши. Перед тем как принять душ, мы должны построиться в линейку, на расстоянии вытянутых рук, для того чтобы наклоняться, подниматься на носках и приседать — раз, два, раз, два.
Затем время пить шоколад с молочными булочками; мы с Каролиной поспешно набиваем полный рот и стараемся смеяться как полоумные, делая вид, что делимся какими-то секретами, которые остальные девочки не смогут понять. По средам у нас бывает геометрия. В пятницу принимаем ванну. Когда у сестры Долли выдается минут пять свободных, она, закрывшись в музыкальном зале, играет «Желтые розы Техаса». Вечно «Желтые розы Техаса».
