Боюсь, ты его исчерпаешь.

Нет. Так же, как я не могла бы вычерпать море, стоя на этом мысу. Море не только гипнотизирует, как и огонь: если впустить его в себя, оно может помочь освободить в твоей душе те же потоки, что правят им, ту же луну, что руководит его приливами и отливами. Это колыхание совершается так же неуклонно и неопределенно, как сама жизнь. Оно представляет саму жизнь, и оно способно распахнуть настежь твое тело и мозг. Только раскрыть их, не решая более ничего. Такова жизнь, друг мой. Такова жизнь.

И все же это огромное море наводит на меня еще и тоску.

Наверное, так же, как и вечность. Этот бескрайний простор некоторым образом дает нам слабое представление о вечности. Вечность — нечто такое, что мне крайне трудно себе представить. Думаю, это единственное понятие, наводящее на меня тоску.

Гм… мне вроде бы послышалось что-то наподобие признания, продиктованного чувствами?

У всех нас есть чувства, дорогая моя.

Да, но скрывать свои чувства — это мужская формула храбрости.

Ах, так? А тогда какова же женская формула храбрости?

Женская формула — просто способность переносить боль.

Я не верю своим ушам.

Эта формула начинается с менструации и кончается родами. И там, и там — боль вполне реальная и одновременно символическая. Женщина, становясь женщиной, месяц за месяцем учится жить вместе с болью, и то, что она дает жизнь, также связано с болью.

Так было раньше. Теперь медицина всячески заботится о вас. В наши дни повседневность покончила со всеми подобными вещами. Она разрушила трагедию, разрушила эпику, разрушает драму и намеревается возвести на трон простоту. В один прекрасный день детей начнут производить на свет клонированием, и тогда мы скажем «прощай» и твоему мифическому образу mater dolorosa[28].

До такого будущего я не доживу: доживут мои дочери, и они будут знать, что им делать, или просто им это подскажет время. Я говорю о том, что знаю.

Смотреть вдаль — составная часть интеллектуального честолюбия. Ты говоришь, что хочешь быть кем-то — кажется, так; в таком случае тебе бы следовало устремить взор твоих прекрасных глаз в будущее. А если нет, на что ты рассчитываешь?

Я не рассчитываю войти в историю — по-моему, я уже говорила тебе об этом. Более того, я думаю, что, если я стану лучше, еще далеко не аксиома, что я достигну славы и почестей благодаря моим исследованиям в области английского романтизма. Вчера я размышляла о том, что стать лучше — это примерно то же, что заслужить, заработать счастье. Это не то же самое, что счастье, но, возможно, в том факте, что ты его заработала, и заключается сущность счастья. И если все так, как я говорю, то быть лучше значит быть щедрым. Если я буду щедрой, то есть если буду действовать только потому, что от этого хорошо мне самой, и не буду ожидать никакой иной награды, только в этом случае я действительно буду чего-то стоить. Это возможно? Скажи мне, возможно?

А тебе не кажется, что это звучит немного эгоцентрично и несколько фальшиво?

У тебя нет детей, но, по-моему, ты и не размышлял об этом. А если бы чуть-чуть подумал, то понял бы, что в мире не бывает более безумного акта любви, чем совершают те, кто заводит детей. Я имею в виду родителей, делающих это сознательно, а не просто в результате бурной ночи, не из ужасного желания обеспечить свою старость, не из стремления иметь кого-то подвластного себе и не потому, что нет другого выхода… Не бывает более сумасшедшего акта любви, потому что… скажи мне, ты никогда не задумывался над тем, что ребенок — это нечто такое, к чему ты прикован сердцем, как цепью, до последнего дня своей жизни? И этот обет любви, которая превыше той, что ты отдаешь своему партнеру — а это, не будем забывать, любовь порождающая, — ты даешь существам, судьба которых — отдалиться от тебя. Есть ли на свете большее безумие?

С такой точки зрения все это выглядит мазохизмом en état pur[29].

Для тебя это так. А по-моему, это самый щедрый и самоотверженный акт любви, который только может быть, и теми, кто сознает это и становится отцом или матерью, я восхищаюсь — от всего сердца и от всего ума.

Да, пары распадаются, потому что любовь умирает, а родительская любовь, похоже, не умирает никогда… кроме, разумеется, тех случаев, когда она умирает. Или когда ее не было вовсе? Да, в общем, это неважно. Я думаю вот о чем: не диктуется ли родительская любовь не столько издавна усвоенным кодексом поведения, сколько некими атавистическими принципами?

Мои дочери никогда не уйдут совсем, а мой брак дает мне пусть маленькое, но уютное счастье: во всяком случае, так я считала до последнего времени. Но, к сожалению, желая смотреть, ты вынуждаешь себя видеть. И тогда нужно действовать, а тебе и хочется, и не хочется делать это. Тебе нужно принять решение, а ты не знаешь, то ли остановиться тебе, то ли шагнуть вперед. Когда душа отдает приказ телу, оно повинуется немедля. Но когда душа отдает приказ самой себе, она сопротивляется ему. Это и есть узел проблемы. И все-таки, что касается моих девочек, я снова зачала бы их. И тут я задаю себе вопрос: если я способна зачать их, почему же я не смогу зачать самое себя?

Какая путаница, та belle, какая путаница. Помнишь то правило: в философии нельзя перескакивать с логического порядка на онтологический? Так вот ты, в общем-то, сейчас сделала весьма похожий скачок.

Я не понимаю почему.

А кроме того, из твоего бредового заключения можно сделать вывод, что твое стремление стать светилом в области английского романтизма отходит на второй план.

Что? A-а, ты об этом… Да. Собственно, я сейчас говорила не об этом, но раз уж ты напомнил, то — да. Я-то имела в виду, что все дело в щедрости, а щедрым нужно быть прежде всего с самим собой.

Мне это напоминает о том, что, согласно христианской доктрине, милосердие должно начинаться с самого себя, то есть своя рубашка ближе к телу.

Я не говорю о милосердии. Церковь всегда превозносит малые добродетели — милосердие, благотворение… но не приемлет сильных страстей.

Это совершенно безосновательно. И это говорю тебе я — закоренелый атеист.

Именно поэтому ты в конце всех концов и потребуешь соборования.

Что ж. Если это будет так, ты это увидишь, когда наступит срок.

А быть щедрым с самим собой прежде и превыше всего означает: не быть эгоистом. Таким, как ты, который всегда ухитряется свести любой разговор к разговору о своей персоне.

Время идет. Ты по-прежнему твердо намерена уехать?

Да. Думаю, что да.

Ты оставляешь меня безутешным.

Я знаю, и мне жаль. Но сейчас мне нужно на самом деле побыть одной.

Одной? Ты же возвращаешься в Мадрид.

Я говорю тебе о состоянии души; не знаю, о чем ты там думаешь, ну, не можешь же ты быть таким тупицей. Я несу в себе нечто такое, что сейчас пока еще слишком мощно для меня, поэтому мне и требуется одиночество.

Здесь одиночества сколько угодно.

Но здесь ты. Не обижайся, но ты вносишь возмущение. А мне нужно побыть наедине с самой собой.

В Мадриде?

Господи, какой же ты зануда. Что я буду делать в Мадриде, с Мадридом или без Мадрида, тебя никак не касается.

Я знаю, ты уедешь в Англию. Я слишком хорошо знаю тебя.

Нет, ты меня больше не знаешь, даже если тебе это и не по вкусу.

Не по вкусу? Забавно. Ну да ладно. Обещай мне по крайней мере, что не оборвешь нашу переписку, даже если отправишься в страну Китса. Ты же знаешь, у меня нездоровые интересы, а это дело весьма привлекает меня, вот я и хочу знать, чем оно кончится.

Ты уже это решил. Все твое нездоровье — чистое тщеславие. Ты будешь в восторге, если на поверку все окажется так, как ты думаешь: мой отъезд — это бегство вперед. Тебе всегда безумно нравилось быть правым, иметь возможность сказать: говорил я тебе… Ты просто жить без этого не можешь. Теперь я думаю, что это происходит, когда человек соглашается войти в твой круг, где ты устанавливаешь нормы и можешь руководить судьбами людей, принимающих этот комплекс норм за полное и замкнутое видение мира. Но мир и реальность необъятны, и пытаться управлять ими — все равно что воздвигать ворота посреди поля.