Носильщики громко затянули погребальную песнь. Они собрали по клочкам растерзанное тело Мэтью, завернули в одеяло и скрепили веревками из коры. Плач и вопли должны были продолжаться всю ночь до самых похорон.

Ян Черут выгреб угли из костра и принялся печь мясо.

– До утра толку от них не будет, – деловито заметил он, – а нам надо еще бивни срезать.

– Мэтью это заслужил, – прошептал майор. – Он отвлек слона. Убеги он со вторым ружьем… – Зуга застонал – плечо взорвалось болью.

Он просунул здоровую руку под кожаное одеяло, на котором лежал, и сдвинул острые камни.

– Мэтью был хороший человек – глупый, но хороший, – согласился Черут, медленно поворачивая мясо над углями. – Будь он поумнее, обязательно убежал бы… Завтра потратим день на похороны и бивни, а потом нужно идти дальше.

Своего слона готтентот прикончил на равнине, под раскидистыми ветвями гигантской акации. Туша старого великана лежала на боку в нескольких шагах от навеса и уже начата раздуваться от скопившихся газов – передние ноги встали торчком над серым шаром брюха. Бивни были невероятной величины: толщиной с девичью талию, в длину футов десять, а то и больше. Зуга до сих пор, глядя на них, с трудом верил своим глазам.

– На сколько они потянут? – спросил он Яна Черута.

Сержант пожал плечами.

– Такого громадного слона я в жизни не видел, – признался он. – Бивень придется втроем тащить.

– Фунтов двести? – не унимался Зуга. Разговор отвлекал его от боли в плече.

– Больше, – покачал головой Черут. – Такого слона уже не встретишь.

– Да, – согласился Зуга. – Таких больше нет.

К боли в руке примешалось глубокое сожаление – о великолепном звере и о храбром человеке, погибшем вместе с ним. Заснуть майору так и не удалось.

На заре маленький отряд собрался под моросящим дождем, чтобы похоронить Мэтью. Встав на ноги с помощью слуг и пристроив больную руку на подвеске из коры, Зуга с трудом взобрался по склону к могиле.

Рядом с покойным положили его пожитки: топор, копье, чашку для воды и калебас для пива, чтобы скрасить ему долгую дорогу на небеса. Распевая протяжные погребальные гимны, туземцы обложили могилу камнями, чтобы до тела не добрались гиены. На этом похороны закончились.

Зуга, шатаясь, добрел до навеса, где снова завернулся в сырое одеяло. У него оставался всего один день на то, чтобы собраться с силами, – на заре предстояло выступать. Майор закрыл глаза, но заснуть никак не мог: мешал стук топоров – слуги под наблюдением сержанта вырубали бивни из черепа старого слона. Баллантайн перевернулся на спину и застонал, ощутив под плечом острый камень. Просунув руку под одеяло, он вытащил обломок и уже было отбросил его в сторону, но внезапно внимательно вгляделся в камень – белоснежный кусок породы блестел, как кусок сахара, который Зуга так любил в детстве, однако внимание майора привлекла вовсе не красота находки.

Даже в полумраке легко было заметить тонкую неровную жилку, которая извивалась между кристалликами кварца, поблескивая золотыми искорками. Зуга зачарованно уставился на камень, поворачивая его так и этак. Ему казалось, что все это сон.

Обретя наконец дар речи, он прохрипел что-то нечленораздельное, с трудом раздвигая опухшие, обожженные порохом губы. Лицо его перекосилось, правый глаз превратился в узкую щель над распухшей посиневшей щекой. Под навес заглянул Ян Черут.

– Могила, – лихорадочно прошептал Зуга. – Могила Мэтью… почему ее так быстро выкопали?

– Нет, – возразил Черут, – она уже была. На склоне много таких ям.

Ошарашенный Зуга с трудом верил в реальность происходящего. То, что он искал, было совсем рядом, а он чуть не прошел мимо! Майор поспешно выбрался из-под одеяла.

– Помоги! – воскликнул он. – Я хочу посмотреть. Покажи мне эти дыры.

Опираясь на руку сержанта, под дождем, еле волоча ноги, Баллантайн долго бродил по гребню холма. Удовлетворившись осмотром, он кое-как доковылял до навеса и при угасающем свете дня лихорадочно черкал в дневнике неразборчивыми каракулями, коряво выводя слова левой рукой и заслоняя страницы от дождя собственным телом:

«Я назвал их шахтами Харкнесса, так как они очень похожи на древние выработки, которые описывал Том. Золотоносная жила состоит из белого кварца и проходит вдоль гребня холма. Похоже, узкая, но богатая, золото попадается во многих образцах. Рана не позволяет мне разбить камни и промыть песок, но содержание золота в кварце явно больше двух унций на тонну. В склоне горы я насчитал четыре штрека, но могут быть и другие, скрытые кустарником; к тому же шахты пытались засыпать – видимо, для того, чтобы спрятать.

Штреки тесные, щуплый человек вползет в них только на четвереньках. Должно быть, древние использовали труд детей-рабов, и условия труда в этих кроличьих норах наверняка были адскими. Так или иначе, углубиться они могли лишь до уровня грунтовых вод, и в отсутствие насосов для откачки воды шахту приходилось оставлять. Под землей, без сомнения, осталось много золотоносной породы, которую можно добывать современными методами.

Каменный отвал, на котором стоит моя хижина, почти целиком состоит из золотоносной породы, которую осталось лишь раздробить и промыть. Возможно, древние шахтеры бежали под натиском врага, не успев закончить работу.

Я лежу на золотом ложе, как царь Мидас, окруженный сокровищами; однако, как и этот неудачливый царь, проку в них сейчас никакого не вижу…»

Зуга отложил перо, чтобы согреть над костром закоченевшие руки, вздохнул и приписал в конце:

«У меня огромный запас слоновой кости, но он рассеян по всей стране, зарытый в тайниках. У меня больше полусотни фунтов чистого золота в слитках и самородках, я нашел невероятно богатую золотоносную жилу, но не могу купить даже фунта пороха или мазь для ран. Завтра станет ясно, хватит ли у меня сил продолжить путь на юг, или мне суждено навеки остаться здесь, в компании Мэтью да старого слона».

Разбудил его Ян Черут. Зуга просыпался с трудом, словно выплывая из холодных темных глубин. Поднявшись наконец на поверхность, он сразу понял, что вчерашние мрачные опасения, записанные в дневник, сбылись. Ноги ослабели и отказывались повиноваться, а сведенные судорогой мускулы плеча и руки застыли, точно каменные.

– Оставьте меня здесь, – сказал он Черуту.

Готтентот силой усадил его, не обращая внимания на стоны, и заставил выпить горячего бульона из слоновьих мозговых костей.

– Оставьте мне ружье, – пробормотал майор.

– Теперь вот это! – Слуга всыпал ему в рот горький белый порошок.

Двое носильщиков подняли раненого на ноги.

– Этот камень я оставляю. – Сержант указал на запакованную статую. – Мы не можем нести вас обоих.

– Нет! – яростно прошипел Зуга. – Птица будет со мной.

– Но как?

Зуга стряхнул руки туземцев.

– Я пойду сам, – сказал он. – Несите сокола.

В тот день отряд не прошел и пяти миль, но на следующее утро выглянувшее солнце разогрело измученные мышцы майора, и экспедиция двинулась быстрее.

Вечером они разбили лагерь в саванне, среди густой травы. Зуга отметил в дневнике десять миль пройденного пути.

Наутро он самостоятельно выбрался из-под одеял и встал на ноги. Опираясь на костыль, майор доковылял до калитки в колючей ограде и вышел наружу. От хинина и лихорадки моча потемнела, но Зуга уверился, что поправляется и сможет продолжить путь.

Баллантайн взглянул на небо: скоро пойдет дождь, нужно выходить немедленно. Решив было вернуться в лагерь и поднять носильщиков, он вдруг заметил какое-то шевеление в высокой густой траве. Казалось, мимо лагеря проходит огромное стадо страусов: странное шевеление наполняло всю равнину, пушистые верхушки травы шелестели и качались, то тут, то там мелькали птичьи перья. Движущаяся полоса охватывала спящий лагерь кольцом.

Зуга замер и следил за происходящим, опираясь на костыль. Он ничего не понимал, в голове еще не полностью прояснилось после сна и лихорадки. Полоса ожившей травы окружила лагерь, и вокруг снова воцарились тишина и покой. Неужели привиделось?