Носильщики, видя мое состояние и зная, что я не могу им помешать, все до одного разбежались, но прежде разграбили лагерь и унесли все ценное, включая ящик с медикаментами. Со мной осталась только женщина. Сначала я сердился, когда она прибилась к экспедиции, но теперь вижу в этом промысел Божий, ибо она, хоть и язычница, своей верностью и преданностью превосходит всех, не считая покойного Джозефа.

Что может человек в этой жестокой стране без ружья и хинина? Не урок ли это для меня и моих потомков, урок, преподанный самим Господом? Способен ли белый человек выжить здесь? Не останется ли он навсегда чужим, станет ли Африка терпеть его, когда он потеряет оружие и лекарства?»

Запись завершалась горестным воплем:

«О Боже, неужели все было напрасно? Я пришел, чтобы нести слово твое, но никто меня не слушал. Я пришел, чтобы обратить грешников, но не изменил ничего. Я пришел проложить дорогу христианству, но ни один христианин не последовал за мной. Молю Тебя, Господи, яви мне знак, скажи, что путь мой был верен, а цель – истинна!»

Зуга откинулся назад, закрыв лицо руками. Глаза жгло не только от усталости – он был глубоко тронут. Фуллер Баллантайн легко вызывал ненависть к себе, по презрения не заслуживал.

Робин тщательно выбрала место – на берегу отдаленного бочажка в сухом русле, скрытого от посторонних глаз, – и время, знойный полдень, когда солдаты и носильщики мирно храпели в тени. Фуллеру доктор дала пять капель драгоценной опийной настойки, чтобы утихомирить, и оставила на попечении женщины-каранга и Джубы, а сама спустилась с холма к брату.

За десять дней, прошедших с появления Зуги, они едва перемолвились парой слов. Майор ни разу не наведывался в пещеру, и Робин видела его лишь раз, когда спускалась в лагерь за продуктами. Получив через Джубу записку с требованием вернуть бумаги отца, Зуга тут же прислал носильщика с жестяной коробкой. Такая поспешность вызывала подозрение. Взаимное недоверие росло, отношения брата с сестрой ухудшались, и поговорить нужно было немедленно, пока они не рассорились окончательно.

Зуга ждал, как она и просила, у болотца с зеленой водой, в редкой тени дикой смоковницы, и курил самодельную сигару из местного табака. Увидев сестру, он вежливо приподнялся, но взгляд остался настороженным.

– У меня мало времени, милый братец, – ласково начала Робин. Зуга мрачно кивнул. – Отца нельзя оставлять надолго. – Она замялась. – Не хотелось просить тебя подниматься на холм, раз тебе так неприятно. – В глазах брата сверкнули зеленые искры, и она поспешно продолжила: – Нужно решить, что делать дальше, не сидеть же здесь до бесконечности!

– Что ты предлагаешь?

– Отец чувствует себя намного лучше. Я подавила малярию хинином, а другая болезнь… – запнулась Робин, – поддается лечению ртутью. Меня всерьез беспокоит только его нога.

– Ты говорила, что он умирает, – спокойно напомнил Зуга.

Робин, не выдержав, фыркнула:

– Что ж, сожалею, что приходится тебя разочаровывать.

Лицо Зуги превратилось в бронзовую маску. С трудом сдерживая ярость, он хрипло процедил:

– Это недостойно тебя.

– Прости, – виновато потупилась она, потом глубоко вздохнула. – У отца сильный организм, он борется, а еда, лекарства и хороший уход сотворили чудеса. Думаю, если вернуть его в цивилизованный мир и доверить опытному хирургу, можно было бы вылечить язвы на ноге и даже срастить кость.

Майор долго молчал. Его лицо оставалось бесстрастным, лишь глаза выдавали борьбу чувств, происходившую в душе. Наконец он заговорил:

– Отец сошел с ума, ты сможешь исцелить его разум?

– Нет. – Робин покачала головой. – Тут все плохо, но при заботливом уходе в хорошей больнице можно вылечить тело, и он проживет еще много лет.

– Зачем? – спросил Зуга.

– Ему будет хорошо, он будет счастлив.

– И весь мир узнает, что наш отец, великий Фуллер Баллантайн, сумасшедший сифилитик? Не будет ли милосерднее оставить легенду незапятнанной? Или даже приукрасить ее, а не тащить обратно несчастное существо, больное и безумное, чтобы над ним потешались все враги!

– Для того ты и подчистил дневники? – Голос Робин звучал необычно резко, даже в ее собственных ушах.

– Опасное обвинение. – Зуга тоже терял контроль над собой. – Ты можешь это доказать?

– Зачем доказывать, я и так знаю.

– Он все равно не может идти с нами, – сменил тему Зуга.

– Сделаем носилки. – Она пожала плечами. – Носильщиков у нас предостаточно.

– Куда ты предлагаешь идти? Обратного пути через горы он не переживет, а дорога на юг не отмечена на карте.

– У отца в дневнике обозначен путь невольничьих караванов, он ведет прямо к побережью…

– А как же экспедиция? – перебил Зуга.

– Мы ставили целью отыскать Фуллера Баллантайна и представить отчет о работорговле, – отчеканила Робин. – Отец успешно найден, а фактов для отчета на дороге к побережью наберется предостаточно… Ах да, извини, я забыла про золото и слоновую кость. Это ведь самая главная цель, не так ли, дорогой братец?

– У нас есть обязательства перед попечителями, – упрямо нахмурился брат.

– И никаких обязательств перед несчастным больным человеком? – Робин театральным жестом указала на холм и топнула ногой, что было уже лишнее. Совсем выйдя из себя, она заорала: – Поступай как знаешь, а я забираю отца и отправляюсь на побережье, прямо сейчас!

– Нет, не забираешь!

– Да чтоб ты провалился, Моррис Зуга Баллантайн! Пошел к черту!

Ругательство доставило ей мрачное удовлетворение. Робин резко развернулась и зашагала прочь, увязая в песке длинными ногами в обтягивающих брюках.

Через два дня Робин была готова выступать. После ссоры у реки брат общался с ней с помощью записок, очевидно, чтобы в будущем иметь письменное оправдание своих действий.

Запрет брать с собой больного сопровождался полудюжиной аккуратно пронумерованных причин, по которым Робин следовало остаться. Она ответила коротким решительным отказом. После этого в маленькой потной ручке Джубы прибыло еще одно послание, составленное в высокопарных выражениях и предназначенное, как с горечью поняла Робин, главным образом для будущих читателей.

«Раз уж ты с такой настойчивостью придерживаешься своего безумного решения…» – начинал брат, далее предлагая ей взять с собой в качестве охраны весь отряд готтентотских мушкетеров, за исключением сержанта Черута, который выразил желание остаться с майором. Солдаты с капралом во главе должны были, как гласило письмо, «в целости и сохранности доставить тебя и твоего пациента на побережье и защитить в пути от любых опасностей».

Брат настаивал, чтобы Робин забрала с собой почти всех носильщиков. Себе он оставлял пятерых, не считая четырех оруженосцев – Мэтью, Марка, Люка и Джона.

Он отдавал сестре винтовку «шарпс» и все оставшиеся припасы, за исключением «определенного количества пороха и пуль, а также медикаментов, необходимых для выполнения дальнейших задач экспедиции, которые имеют первостепенное значение».

В заключение майор заново повторял все аргументы в пользу того, чтобы оставить отца в пещере на холме, и еще раз просил Робин пересмотреть свое решение. Она избавила его от необходимости снимать копию, просто вернув письмо с припиской: «Мое решение твердо. Я отправляюсь к побережью завтра на рассвете». В конце Робин поставила дату и расписалась.

На следующее утро, до восхода солнца, майор прислал на холм людей и носилки из тонких стволов дерева могпане, скрепленных сыромятными кожаными ремнями. Ложе носилок было сплетено из тех же ремней, нарезанных из кожи только что убитой антилопы. Чтобы беспокойный больной не вывалился, его пришлось привязать.

Доктор шла рядом с носилками, успокаивая безумного старика. Готтентотская охрана и носильщики ждали внизу, готовые выступать. Майор стоял чуть поодаль, на лице его не отражалось никаких чувств. Робин шагнула к нему.

– Теперь, милый братец, мы лучше знаем друг друга, – хрипло проговорила она. – Нам трудно ужиться вместе – не слишком удавалось раньше и едва ли удастся в будущем, но это не значит, что я тебя не уважаю… а люблю я тебя даже больше, чем уважаю.