Сидя в тридцати футах над землей, Камачо слушал, как едва различимый многоголосый гул нарастает, постепенно переходя в пение. Это была не песня радости, а горестное траурное завывание, медленное и душераздирающее. Временами звуки пропадали, колеблемые ветром и отраженные неровностями земли, но, возвращаясь, с каждым разом звучали все громче. Вдалеке уже виднелась колонна, которая, извиваясь, словно раненая змея, выползала из леса на прогалину.

Камачо соскользнул с дерева и поспешил навстречу. Перед главной колонной шагал вооруженный отряд: пять чернокожих с ружьями, одетые в оборванное европейское платье, и белый во главе – коротышка с загорелым сморщенным лицом злобного гнома. В густых висячих усах поблескивала седина, но шагал он легко и бодро. С двухсот шагов узнав Перейру, гном помахал ему шляпой:

– Камачо!

Кинувшись друг к другу, они обнялись с радостным смехом.

Тут же помрачнев, Камачо хмуро объявил:

– Афонсу, мой возлюбленный брат, у меня плохие вести, хуже некуда.

– Англичанин? – Афонсу скривил щербатый рот – верхнего зуба не хватало, и потому угроза в холодной, сухой улыбке становилась заметна не сразу.

Камачо кивнул:

– Ты уже знаешь?

– Да, отец мне писал.

Афонсу был старшим из оставшихся в живых сыновей губернатора Келимане и единственным рожденным в законном браке. Его бледную, болезненную мать невестой выписали из Лиссабона сорок лет назад. Она родила одного за другим трех сыновей, двое из которых умерли от малярии и детской дизентерии, не дожив до появления хилого желтушного малютки, которого нарекли Афонсу Хосе Вила-и-Перейра. Все ожидали, что его похоронят рядом с братьями еще до конца сезона дождей, однако могилу пришлось копать для матери, а малыш расцвел у груди черной кормилицы.

– Значит, он не пошел на север? – спросил Афонсу, и Камачо виновато опустил глаза – он разговаривал со старшим братом, чистокровным португальцем и законным наследником.

Сам Камачо был сыном губернатора от красивой наложницы-мулатки, которая теперь растолстела, поблекла и, позабытая, доживала свои дни на задворках сераля. Губернатор не признал сына, и Камачо носил постыдное звание племянника. Одного этого хватило бы, чтобы выказывать брату должное уважение, к тому же Афонсу был суров и беспощаден: однажды, насвистывая печальное фаду, он запорол человека насмерть, отбивая ритм традиционной любовной песни ударами кнута.

– Не пошел, – мрачно признал Камачо.

– И ты это допустил!

– Остановишь его, как же! Он ведь англичанин. – Голос Камачо дрогнул. – Упрям, как черт.

– Об этом мы еще поговорим, – холодно пообещал Афонсу, – а теперь давай выкладывай, куда он делся.

Камачо пробубнил заранее приготовленное объяснение, избегая унизительных деталей и всячески расписывая богатство экспедиции Баллантайнов. О тяжелых кулаках англичанина он предпочел умолчать. Укрывшись в тени придорожного дерева, Афонсу задумчиво слушал, пожевывая усы и заполняя про себя зияющие провалы в повествовании брата. Помолчав, он спросил:

– Когда англичанин выйдет из долины Замбези?

Камачо пожал плечами. Непредсказуемый чужеземец мог быть уже на полпути к горам.

– Я его изрядно поранил. Может быть, его несут на носилках.

– Он не должен попасть в Мономатапу! – отрезал Афонсу, одним движением вскакивая на ноги. – Лучше всего подстеречь его в дурных землях в низовьях долины.

Он оглянулся на извилистую дорогу, где колонна невольников пересекала луговину, поросшую золотистой травой. В двойной цепи жалких, едва передвигавших ноги существ, казалось, не было ничего человеческого, но их печальное пение трогало душу.

– Возьмешь пятнадцать человек.

– Этого не хватит, – торопливо перебил Камачо.

– Хватит, – холодно бросил брат, – нападешь ночью.

– Дай двадцать! – умолял Перейра. – С ним обученные солдаты, да он и сам солдат.

Афонсу задумался: худшая часть Дороги гиен осталась позади, с каждой милей пути к побережью земли становились все более обжитыми, риск уменьшался, а с ним и надобность в охране.

– Хорошо, – согласился он, – но уйти не должен ни один. – (Глядя в холодные черные глаза брата, Камачо почувствовал, как по спине ползут мурашки.) – Не оставляй ни следа, зарой их поглубже, чтобы шакалы и гиены не раскопали. Носильщиков веди к тайнику в горах, потом тоже убей. Груз переправим на побережье со следующим караваном.

– Si, si, – льстиво улыбнулся Камачо. – Понял.

– Не огорчай нас больше, мой милый кузен.

Камачо нервно сглотнул:

– Пойду сразу, только отдохну.

– Нет! – Афонсу решительно покачал головой. – Пойдешь сейчас. Стоит англичанину перейти через горы, невольников нам оттуда больше не заполучить. Вот уж двадцать лет, как мы остались без золота, а если и поток рабов иссякнет, мы с отцом очень огорчимся.

Долгий печальный рев рогов куду разорвал тишину темного предутреннего часа.

– Сафари! Выходим!

Индуны тычками поднимали сонных носильщиков с тростниковых циновок. Лагерные костры почти догорели, превратившись в кучки тлеющих красных углей, подернутых мягким серым пеплом. Получив порцию свежих дров, пламя вновь вспыхнуло, озаряя зонтики акаций пляшущими желтыми отблесками. Белесые щупальца дыма вознесли к безветренному темному небу запах жарящихся лепешек ропоко. Ночной холод и кошмары таяли у жаркого огня, приглушенные голоса звучали громче и бодрее.

– Сафари!

Призрачные силуэты людей тянулись друг к другу, собирались в группы, вырисовываясь все отчетливее на фоне светлеющего неба, на котором рассвет одну за другой гасил звезды.

– Сафари!

Смутный хаос людей и тюков постепенно приобретал упорядоченность. Подобно веренице черных блестящих муравьев серове, что вдоль и поперек исчертили африканскую землю, поток носильщиков потянулся в сторону мрачно застывшего леса. Проходя мимо майора и Робин, стоявших в проеме колючей изгороди, люди выкрикивали приветствия и пританцовывали, выказывая свою преданность и энтузиазм. Робин смеялась вместе с ними, а Зуга добродушно подбадривал.

– Мы остались без проводника и не знаем, куда идем. – Робин взяла брата под руку. – Что ждет нас впереди?

– Если знать, будет не так интересно.

– С проводником надежнее.

– Ты думала, я все это время на охоту ходил? – улыбнулся Зуга. – Я дошел до самых предгорий, дальше, чем добирался этот чванливый португалец и любой белый человек – не считая, конечно, отца. Не волнуйся, сестренка, я буду твоим проводником.

Робин вгляделась в его лицо в свете разгоравшейся зари.

– Я догадывалась, – кивнула она.

– Горы там крутые и труднопроходимые, но в подзорную трубу я разглядел два прохода, которые кажутся подходящими…

– А что дальше?

Зуга засмеялся:

– Вот это мы и выясним. – Он обнял сестру за талию. – Что может быть увлекательнее?

Робин продолжала рассматривать лицо брата. Недавно отпущенная борода подчеркивала сильную, упрямую линию подбородка, на губах играла по-пиратски бесшабашная ухмылка. Робин понимала, что человек с обычным складом ума никогда не задумал бы и не организовал подобную экспедицию. Зуга был храбр и доказал это в Индии, однако, глядя на его зарисовки и акварели и читая наброски для будущей книги, Робин обнаружила в нем душевную тонкость и воображение, о которых прежде не подозревала. Такого человека нелегко узнать и понять до конца.

Может быть, ему и стоило рассказать о Саре и мальчике и даже о Мунго Сент-Джоне и той ночи в каюте «Гурона». Когда брат смеялся вот так, суровые черты его смягчались, лицо светилось добротой, в глазах сверкали зеленые искорки.

– Для того мы и приехали, сестренка, чтобы поразвлечься!

– И еще за золотом, – поддразнила она, – и за слоновой костью.

– Да, черт побери, еще за золотом и слоновой костью! Вперед, сестренка, все еще только начинается!

Зуга двинулся, прихрамывая, следом за колонной, хвост которой исчезал в акациевом лесу. Раненую ногу приходилось беречь, опираясь на палку. Робин на минуту замешкалась, глядя брату в спину, но, пожав плечами и отбросив все сомнения, побежала его догонять.