По лицу Робин стекал пот. Мужчины, которые держали Кодрингтона, напряженно наблюдали за ее работой.

Она ввела скальпель в открытую рану и сделала надрез. Из-под пальцев выплеснулся желтый фонтан, крошечную жаркую каюту заполнил тошнотворный запах разложения. Выброс гноя длился всего секунду, потом в ране показался какой-то черный предмет, пропитанный кровью. Робин вытащила его пинцетом, следом выплеснулась еще одна волна темно-желтой жидкости.

Робин испытала прилив облегчения – она оказалась права. Пуля загнала кусок войлока глубоко в мышечную ткань. Доктор поспешно продолжила работу, глубоко проникая пальцем в пулевой ход.

– Вот она!

С момента первого надреза Робин впервые нарушила молчание. Свинцовый шарик был тяжелым и скользким, его никак не удавалось вытащить. Пришлось сделать еще один надрез, и лишь тогда она наложила на него костяной пинцет. Ткани, словно не желая расставаться с пулей, глухо чмокнули. Шарик тяжело стукнулся о деревянную полку. Робин еще некоторое время тщательно зондировала рану, подавив желание немедленно зашить и перевязать ее. Усилия доктора были вознаграждены – там оказался еще один гниющий кусок материи.

– Клочок рубашки. – Робин продемонстрировала белые обрывки, пропитанные гноем, и лицо Зуги исказилось от отвращения. – Теперь можно заканчивать, – удовлетворенно произнесла она и принялась зашивать рану.

Для оттока последнего гноя Робин оставила в ране торчащий катетер и закрепила его стежками. Наконец она выпрямилась, весьма довольная своей работой. В больнице Сент-Мэтью никто не умел так ровно и аккуратно накладывать швы, даже старшие хирурги.

Клинтон лежал без сознания, его тело блестело от пота, веревки содрали кожу с запястий и щиколоток.

– Развяжите его, – тихо сказала Робин.

Ее охватила гордость, словно теперь, вытащив больного из лап смерти, она получила его в собственность, словно он был ее личным творением. Гордыня – чувство греховное, но гордиться было так приятно, а в нынешних обстоятельствах она вполне заслужила удовольствие слегка согрешить.

Выздоровление Клинтона было почти чудесным. На следующее утро он полностью пришел в себя. Лихорадка утихла, оставив его бледным и слабым, однако сил вполне хватило на ожесточенный спор, когда Робин велела вынести его на солнце и укрыть от ветра за парусиновой ширмой на корме.

– Всем известно, что холодный воздух вреден для огнестрельных ран!

– Да, конечно, надо было пустить вам кровь, а потом запереть в тесной адской дыре, которую вы называете каютой, – парировала Робин.

– Флотский хирург так бы и сделал, – пробормотал он.

– Тогда благодарите Создателя, что я не флотский хирург.

На следующий день капитан садился без посторонней помощи и ел с аппетитом, а на третий, сидя на носилках, командовал кораблем. На четвертый день Клинтон поднялся на ют и, хотя рука висела на перевязи, а лицо после лихорадки побледнело и осунулось, простоял на ногах целый час, прежде чем опустился отдохнуть в сидячий гамак, который плотник приладил к планширу. В тот день Робин удалила из раны катетер, с облегчением обнаружив лишь немного гноя, причем не злокачественного.

Впереди по курсу показался городок Порт-Наталь. Незамысловатые домики, словно цыплята под крылом курицы, сбились в кучку у подножия горбатой горы, похожей на спину кита, которую здесь называли просто Утесом. «Черная шутка» не зашла в этот порт, хоть он и был самым дальним аванпостом Британской империи на побережье, и продолжала упорно продвигаться на север. С каждым днем становилось заметно теплее, полуденное солнце поднималось все выше. Океанские волны за бортом приобретали лазурный оттенок, характерный для тропических вод, а перед носом корабля проносились летучие рыбы с тонкими серебристыми крыльями.

Вечером накануне прибытия в португальское поселение Лоренсу-Маркиш на берегу глубокой бухты Делагоа Робин сделала Клинтону очередную перевязку. Она радостно ворковала над ним, донельзя довольная тем, как заживают швы.

Когда она надела на него рубашку и застегивала ее, словно кутала ребенка, Кодрингтон торжественно произнес:

– Я знаю, вы спасли мне жизнь.

– Хотя вы и не одобряете моих методов? – усмехнулась Робин.

– Простите мне мою дерзость. – Он опустил глаза. – Вы показали себя блестящим врачом.

Робин принялась скромно отнекиваться, но Клинтон настаивал:

– Нет, я в самом деле так считаю. У вас настоящий дар.

Она не стала больше возражать и подвинулась ближе, чтобы капитану было удобнее обнять ее здоровой рукой, но последние слова, видимо, исчерпали всю его храбрость.

В тот вечер она дала выход своему разочарованию, отметив в дневнике, что «капитан Кодрингтон, несомненно, человек, которому женщина может доверять при любых обстоятельствах, однако чуть больше смелости сделало бы его куда привлекательнее».

Она уже собиралась запереть дневник в сундук, когда в голову пришла другая мысль. Робин быстро перелистала назад страницы, исписанные мелким ровным почерком, и нашла место, ставшее поворотным пунктом в ее жизни. За день до того, как «Гурон» прибыл в Кейптаун, запись отсутствовала, в дневнике остался чистый лист. Робин задумалась. Какими словами описать то, что произошло? Каждый миг той ночи навеки врезался в память. Она долго вглядывалась в пустой лист, потом что-то подсчитала в уме, вычитая одну дату из другой. Получив ответ, она ощутила холодок дурного предчувствия. Подсчитала еще раз… и получила тот же ответ.

Робин медленно закрыла дневник и невидящим взглядом уставилась в огонь фонаря.

Месячный цикл запаздывал почти на неделю. Робин обуял ужас, и она прикоснулась к животу, словно там можно было что-то нащупать, как пистолетную пулю в теле Клинтона.

Лоренсу-Маркиш был печально известен своей лихорадкой, однако Кодрингтон решил зайти туда, чтобы пополнить запасы угля. Болота и мангровые заросли, полукольцом окружавшие город с юга, отравляли территорию порта ядовитыми испарениями.

Робин редко имела дело с африканскими тропическими болезнями, и заранее проштудировала все, что было опубликовано на эту тему, в основном ее отцом.

Фуллер Баллантайн написал длинную статью для Британского медицинского общества, в которой выделил три вида малярии с фиксированным циклом: непрерывная с ежедневными приступами, трехдневная и четырехдневная, и четвертый вид – черная рвота, или желтая лихорадка. Он доказал, что ни одна из них не передается от человека к человеку, – доказал, как всегда, в своем неподражаемом стиле. Собрав группу скептически настроенных врачей в военном госпитале в Алгоа, Баллантайн набрал кружку свежих рвотных масс больного желтой лихорадкой и залпом выпил. Свидетели отчаянного поступка со жгучим нетерпением ждали кончины безумца и с трудом скрыли разочарование, когда у него не проявилось никаких болезненных симптомов. Через неделю ученый преспокойно отправился путешествовать по Африке. Этот эпизод, как и многие другие, вошел в легенды. Такие, как Фуллер Баллантайн, чаще вызывают восхищение, чем любовь.

В своих книгах отец Робин утверждал, что лихорадкой можно заразиться лишь при вдыхании ночного воздуха в тропической местности, особенно вблизи болот и других обширных водоемов со стоячей водой. Некоторые люди, впрочем, от природы устойчивы к болезни, и эта невосприимчивость, возможно, передается по наследству. Баллантайн приводил в пример африканские племена, живущие в малярийных зонах, а также свою семью и родственников жены, которые проработали в Африке шестьдесят лет и почти не болели.

Он утверждал также, что выжившие приобретали частичный иммунитет, а умирали в большинстве своем только что приехавшие. В 1832-м некий Натаниэль Айзекс вышел из Порт-Наталя с отрядом из двадцати человек. Недавно прибывшие в Африку белые направлялись охотиться на гиппопотамов в болотистом устье реки Сент-Люсия. В течение четырех недель девятнадцать человек умерли, а сам Айзекс и еще один оставшийся в живых охотник оправились от болезни лишь через год.