Мелькнув последний раз за маяком Муиль-Пойнт, он исчез из виду, а «Черной шутке» оставалось ждать в гавани еще четыре часа. К борту пришвартовалась баржа с порохом, и на корабле были приняты все меры предосторожности. На мачте подняли красный раздвоенный вымпел, котлы загасили, команда ходила босиком, а палубу непрерывно поливали водой из шлангов. Сохранность каждой бочки с порохом тщательно проверялась.

Пока механик разводил пары, на борт поднялись последние участники экспедиции Баллантайнов. Рекомендательные письма, припасенные Зугой, в сочетании с настойчивостью в очередной раз оказали неоценимую помощь.

Во время ночного разговора Том Харкнесс предупреждал майора:

– Не пытайся перейти горы Чиманимани без отряда хорошо обученных людей. Там, за узкой прибрежной полосой, есть только один закон, и исходит он из ружейного дула.

Прочитав письма, начальник кейптаунского гарнизона разрешил Зуге набрать добровольцев из готтентотской пехоты.

– Они единственные из всех туземцев понимают, как действует огнестрельное оружие, – говорил Харкнесс. – Чертовски охочи до баб и выпивки, но хороши и в бою, и в походе, а голод и лихорадка для них дело привычное. Только выбирай получше и глаз с них не спускай ни днем ни ночью.

Предложение Зуги готтентоты восприняли с величайшим энтузиазмом. Байки о том, что они за полсотни миль чуют поживу, не были лишены оснований, а плата и кормежка, предложенные майором, втрое превосходили жалованье в британской армии. Попасть в экспедицию горели желанием все до единого, и единственной проблемой было отобрать десять лучших.

Баллантайн сразу почувствовал к ним симпатию. Коренастые, жилистые, с азиатскими чертами лица, готтентоты, как ни странно, были в не меньшей степени африканцами, чем любые другие племена. Они населяли берега Столовой бухты с незапамятных времен и, когда туда прибыли первые мореплаватели, охотно переняли обычаи белого человека, а еще охотнее – его пороки.

Зуга облегчил себе задачу. Он выбрал одного солдата. Возраст старого вояки было невозможно определить: ему могло быть и сорок лет, и восемьдесят. Выдубленная, как пергамент, кожа, изборожденная пылью и ветром, – и черные, не тронутые сединой волосы, покрывающие голову мелкими, туго скрученными пучками, похожими на зернышки перца.

– Я учил капитана Гарриса охотиться на слонов, – похвастался солдат.

– Давно? – с недоверием спросил Зуга.

Корнуоллис Гаррис был одним из самых знаменитых старых охотников Африки. Его книга «Охота на диких зверей в Африке» стала классикой.

– Я водил его в Кашанские горы.

Экспедиция в Кашанские горы, которые буры переименовали в Магалисберг, состоялась в 1829 году. Если готтентот говорил правду, ему уже перевалило за пятьдесят.

– Гаррис не называл твоего имени, – хмыкнул Зуга. – Я читал его записки.

– Ян Блум – меня тогда так звали.

Зуга кивнул. Гаррис упоминал Блума как одного из самых верных своих помощников.

– Почему же ты теперь Ян Черут?

– Бывает, мужчина устает от женщины, бывает – от имени… Тогда ради здоровья или жизни он меняет и то и другое.

Ян Черут был ростом с ружье «энфилд» военного образца, но оно казалось частью его маленького высохшего тела.

– Подбери еще девятерых, самых лучших, – распорядился Зуга.

Канонерская лодка разводила пары в котлах, когда отряд из десяти человек под началом сержанта Черута прибыл на борт. Каждый – с «энфилдом» на плече, ранцем за спиной и пятьюдесятью патронами в подсумках на поясе.

Вшивая команда, кисло подумал Зуга, глядя, как солдаты поднимаются на палубу. Готтентоты улыбались ему во весь рот и отдавали честь так рьяно, что чуть не валились с ног.

Ян Черут выстроил отряд вдоль борта. Британские форменные мундиры, когда-то ярко-красные, пестрели десятком разных оттенков, от линяло-розового до грязно-коричневого, а пехотные фуражки на курчавых головах лихо торчали в разные стороны. На тощих икрах болтались грязные обмотки, босые коричневые пятки отбивали шаг по дубовой палубе. По команде Черута отряд замер по стойке смирно со счастливыми ухмылками на плутовских физиономиях.

– Отлично, сержант. – Майор отдал честь. – Теперь открыть ранцы, и все бутылки за борт!

Ухмылки сразу растаяли, солдаты обменялись унылыми взглядами – а ведь майор казался таким молодым и доверчивым!

– Вы слышали команду, julle klomp dom skaape? – добавил сержант.

На испорченном голландском, бывшем в ходу в Капской колонии, это означало «стадо глупых баранов». Ян Черут взглянул на начальника экспедиции, и в его темных глазах впервые мелькнуло уважение.

Есть два морских пути вдоль юго-восточного побережья Африки: можно следовать за пределами линии глубины в сто морских саженей, границы континентального шельфа, где противодействие ветра и Мозамбикского течения порождает ужас моряков – так называемые «столетние» волны высотой более двухсот футов, которые захлестывают самый устойчивый корабль, как осенний листок. Другой путь, менее опасный, лежит вблизи берега, на мелководье, но там неосторожного мореплавателя подкарауливают скалистые рифы.

Чтобы выиграть в скорости, Клинтон Кодрингтон избрал последнее, так что на всем протяжении пути на север земля оставалась в пределах видимости. День за днем за бортом «Черной шутки» проплывали ослепительно-белые пляжи и темные скалистые мысы, то теряясь в голубоватой морской дымке, то выступая с грубой отчетливостью.

Кодрингтон шел под всеми парами, бронзовый винт круглые сутки натужно вращался под кормой, паруса ловили малейшее дуновение ветра. «Черная шутка» спешила к месту, назначенному Сент-Джоном. Робин Баллантайн в полной мере почувствовала одержимость английского капитана лишь теперь, когда корабль дни и ночи напролет мчался на северо-восток. Клинтон постоянно искал общества Робин и проводил с ней практически все время, что оставалось у него от управления кораблем, – начиная с самого утра, когда команда собиралась на молитву.

Большинство капитанов военного флота ограничивались формальным богослужением раз в неделю, но капитан Кодрингтон аккуратно молился каждое утро, и Робин вскоре поняла, что его вера и понятие о христианском долге куда строже ее собственных. Казалось, он вовсе не испытывал сомнений и соблазнов, жертвой которых частенько становилась она, и, не будь зависть греховным чувством, Робин наверняка бы ее ощутила.

– Я хотел пойти служить церкви, как отец и старший брат Ральф, – признался однажды Клинтон.

– А почему не пошли?

– Всевышний избрал для меня другой путь, – ответил капитан. Слова его прозвучали естественно и просто, без тени притворства. – Он повелел мне стать пастырем своего стада здесь, в этой стране. – Клинтон обвел рукой серебристые пляжи и голубые горы. – Сначала я этого не понимал, но пути Господни неисповедимы.

Робин кивнула. Она знала, насколько глубоко его отвращение к работорговле. Война против грязного промысла стала личным крестовым походом Кодрингтона. Он искренне полагал себя орудием Божьей воли.

Тем не менее, как и положено истинно религиозным людям, капитан прятал веру глубоко в душе и никогда не кичился ею, обходясь без ханжеских поз и библейских цитат. О Боге он упоминал лишь в молитве или в уединенных беседах на юте, полагая, что вера Робин нисколько не слабее. Она не хотела разрушать его иллюзий, ей нравилось открытое восхищение молодого человека, его уважение к ее священной миссии, и потом, если уж говорить правду самой себе, что в последние дни Робин делала все чаще, ей нравилось его лицо, голос и даже запах, отдававший дубленой кожей, а еще мехом выдры, которая когда-то жила у них дома в Кингс-Линне.

С Клинтоном было хорошо и спокойно – он был настоящий мужчина в отличие от молоденьких миссионеров и студентов-медиков, которых она знала прежде. От него исходило не греховное возбуждение, как от Мунго Сент-Джона, а что-то глубокое, основательное. Робин видела в нем христианского воина, героя, защитника, как будто смертельная схватка, на которую он спешил, была затеяна ради нее, с целью стереть все следы греха и искупить позор.