На этом принципе твердо стояло большинство византийских богословов XII в. — от Евстратия Никейского до Николая Мефонского. Если византийское богословие допускало, что сын менее отца (хотя и боролось с радикальным решением этой проблемы), оно не склонно было признать, что дух хоть в чем-нибудь ниже сына и не пыталось представить троицу в виде трехчленной иерархической системы. Тем более любопытны диалоги Никиты Маронейского, митрополита Фессалоники во второй четверти XII в. Никита отстаивал в них западный принцип filioque и стремился согласовать его с учением Иоанна Дамаскина. По его мнению, структура троицы соответствовала трехчленной иерархии общества, царь — полководец — воин43.
В развитии византийской образованности и науки IX—XII вв. можно — весьма ориентировочно — выделить три периода: вторая половина IX — середина X в. были временем активного накопления знаний, освоения традиции, временем, для которого характерны энциклопедисты Фотий, Арефа, Константин Багрянородный; с конца X в. до середины XI в. торжествует мистика, а научная деятельность замирает; с середины XI в. до конца XII в. византийская наука идет вперед, распространяются положительные знания (особенно заметны успехи медицины), появляются рационалистические учения, проникающие даже в богословие. На то же время приходится заметный подъем византийской литературы.
Глава 17. ЛИТЕРАТУРА
В истории византийской литературы второй половины IX—XII в. могут быть выделены два периода: первый из них завершается в основном в начале XI столетия и характеризуется успешным развитием художественных принципов, наметившихся в предшествующие века; второй период (от середины XI до конца XII в.)1ознаменован попыткой пересмотра традиционной эстетики, что было, по-видимому, связано с общим подъемом рационализма, о котором шла речь в предыдущей главе. Разумеется, этот пересмотр носил весьма ограниченный и робкий характер и традиционные эстетические принципы были поколеблены лишь в малой степени — и все-таки совершившаяся перемена очевидна.
В IX—X вв. по-прежнему господствуют старые жанры: житие, безлично-объективизированная хроника, духовная поэзия. С XI в. начинается кризис этих жанров: не то, чтобы они исчезли — но они теряют жизненную силу и поэтичность, которая была присуща их ранним образцам. Жития, которые в IX—X вв. изобиловали бытовыми деталями и подчас дышали сказочно-фольклорной прелестью, позднее окостеневают: живые картины заменяются в них псевдо-красноречивой декларацией, где выспренность выражений прямо пропорциональна пустоте содержания. То же самое происходит и с гимнографией: в XI—XII вв. мы не встретим ни одного сколько-нибудь значительного художника, работающего в этом жанре.
Бок о бок с упадком старых форм совершается становление новых. Место безличной хроники занимает мемуарное описание событий, когда рассказчик — не только современник и участник событий, но и человек, вносящий вих осмысление свею откровенно субъективную оценку (обзор исторических сочинений см. выше, стр. 109). Появляется любовный роман (как в стихах, так и в прозе), прославляющий плотские радости, столь отвратительные для ортодоксально-христианского мировоззрения2. Письмо из инструмента чистой дидактики, каким оно было у Феодора Студита и у Фотия, превращается в средство описания окружающего мира и собственных переживаний, и, таким образом, эпистолография вновь поднимается до уровня художественной прозы.
Но дело не только в смене жанров (что само по себе показательно) — гораздо более существенно появление попыток нового художественного подхода к действительности, поиски новых эстетических принципов. Прежде всего, усиливается элемент субъективного восприятия мира: художник начинает говорить не от лица высших принципов, а от себя самого. Даже оставаясь дидактичным, он опирается теперь на личный опыт, на собственные наблюдения. Он перестает именовать себя «недостойным» и «грешником», но гордится своим талантом и уделяет собственной персоне изрядное внимание. И, может быть, ни в чем так не проявляется субъективизм писателей XI—XII вв., как в язвительной иронии: агиографу и хронисту ирония была ни к чему, они стояли выше ее, ибо полагали, что владеют секретом объективного суждения, критерием добра и зла. Ирония предполагает активное вмешательство художника в повествование: он теперь не оценивает свои персонажи (как агиограф или хронист VIII — X вв.) — он издевается над ними, он борется с ними, он видит и чувствуетих живыми перед собой.
Художник VIII—X вв. хотя и допускал натуралистические детали, однако в идеале стремился к созданию обобщенно-спиритуалистического идеала, к воплощению многообразия действительности в единообразие формулы. Напротив, у писателей XI—XII столетий постепенно проступает интерес к конкретному отображению пестрого и изменчивого мира. Натуралистическая деталь перестает быть болезненной антитезой высшей духовности — она превращается в естественный элемент сложного мироздания.
Отступление от принципов обобщенно-спиритуалистического восприятия действительности (с непременной дидактической ее оценкой) проявляется в допущении противоречивой сложности человеческого характера. Для классического жития, равно как и для классической хроники, оценка героя была определенна и однозначна — византийская литература XI—XII вв., пытающаяся воспринять мир не только через призму априорных принципов, но и исходя из конкретной деятельности людей, останавливается перед невозможностью их однозначной оценки. XI и особенно XII столетие принесли с собой известную демократизацию византийской литературы. Теперь все пишут стихи, смеется Иоанн Цец, женщины и младенцы, каждый ремесленник и жены
варваров3. Если до XII в. византийская литература была литературой мертвого языка, куда проникали лишь отдельные новые слова и грамматические формы; если пуристы XII в. считали необходимым давать в своих сочинениях перевод народных песенок на литературный язык, то все же именно в XII в. появляются первые опыты поэзии на разговорном языке. Характерным размером поэзии на разговорном языке был так называемый политический стих: пятнадцатисложная строка, основанная не на принципе долготы и краткости, но на чередовании ударных и безударных слогов; четырнадцатый слог должен был быть непременно ударным, после восьмого слога следовала обязательная цезура. Возникший в народном творчестве (пословицы, народные песенки, аккламации), политический стих был введен в начале XI в. в словословия Симеоном Богословом, а в XII в. он уже господствует в византийской поэзии4. Политический стих был весьма употребителен в поздневизантийском и новогреческом стихосложении.
В это время встает вопрос об отношении художника и толпы. Появляется (по-видимому, в демократических кругах) мысль о том, что зритель своим одобрением или осуждением стимулирует художественное творчество — и, наоборот, в противовес этому суждению Михаил Хониат (см. о нем ниже, стр. 385) отстаивает идею, что художник творит, руководствуясь внутренним чувством и не нуждаясь в замечаниях тысячеглазой толпы.
Античная литература продолжает оставаться классическим образцом для подражания, и даженовый по существу жанр, отвечающий новым потребностям — любовный роман, — и в сюжете, и в характеристике действующих лиц, и в системе художественных образов ориентируется на памятники древнегреческой литературы. Анонимный автор драмы «Христос-страстотерпец», написанной в XI— XII вв., не только подражает античным трагикам, вводя в действие характерную фигуру вестника, но и попросту заимствует у них около трети стихов. В прологе автор сам заявляет, что будет воспевать страдания Христа «по Еврипиду».
В конце XI в. византийские писатели обращаются также к восточной литературной традиции. Симеон Сиф, византийский врач, использовавший в своих трудах арабскую медицинскую традицию (см. выше, стр. 363), перевел по поручению Алексея I арабский сборник басен «Калила и Димна»; по искаженно понятым собственным именам этого заглавия книга была названа «Стефанит и Ихнилат» (буквально: «увенченный и следопыт»). Примерно в то же время Михаил Андреопул перевел с сирийского «Книгу о Синдибаде» (греческое название: «Синтипа») — сборник нравоучительных историй, обрамленный рассказом о Синдибаде, наставнике царевича, который своей мудростью спасает воспитанника от смертельной опасности. Таким образом, Византия познакомилась со знаменитыми образцами восточной литературы (оба они восходят к древнеиндийским оригиналам) и в свою очередь содействовала их распространению: в частности, благодаря греческой обработке сборник «Стефанит и Ихнилат» стал известен на Руси, где оказал влияние на русскую басенную литературу5.