Границы, установленные колониальной системой, были аккуратными и четкими. Они проходили по берегам рек или озер, по горным хребтам, а если таковые отсутствовали, белый топограф с теодолитом просто проводил прямую линию. «Это часть является Германской Восточной Африкой, а эта – Британской». Они не принимали во внимание племена, которые разделяли надвое, вбивая свои разбивочные колышки.

– Многие наши живут за рекой в Южной Африке, – сказал Пекин. – Все было бы по-другому, если бы они были с нами. Нас было бы больше, а сейчас мы разделены.

– А шоны коварны, коварны, как бабуины, спустившиеся ночью с холмов, чтобы опустошить маисовые поля. Они знают, что один воин-матабел пожрет сотню его солдат, поэтому, когда мы впервые восстали против них, они позвали на помощь белых солдат правительства Смита, которые…

Крейг помнил озлобленных белых солдат, которые считали себя не побежденными, а преданными, когда правительство Мугабе натравило их на отколовшуюся фракцию матабелов.

– Белые пилоты налетали на своих самолетах, а белые солдаты Родезийского полка…

После сражения маневровые пути станции Булавайо были забиты рефрижераторными вагонами, заполненными от пола до крыши мертвыми матабелами.

– Белые солдаты делали за них грязную работу, а Мугабе и его приспешники сбежали в Хараре и, дрожа от страха, спрятались под юбками своих женщин. А потом, когда белые солдаты отобрали у нас оружие, они вылезли снова, отряхнули пыль с задниц и стали важничать, считая себя победителями.

– Они опозорили наших лидеров…

Лидер матабелов Нкомо был обвинен в укрывательстве мятежников и хранении оружия и с позором отправлен в отставку правительством, в котором преобладали машоны.

– У них есть тайные тюрьмы в лесу, в которые они заточают наших лидеров и делают с ними такое, о чем не хочется говорить.

– Сейчас мы лишены оружия, и их специальные подразделения входят в наши деревни. Они избивают наших стариков и старух, они насилуют молодых женщин и уводят молодых мужчин, которые исчезают бесследно.

Крейг видел фотографии людей в сине-зеленой форме британской южно-африканской полиции, так долго считавшейся символом честности и непредвзятости, проводивших допросы в деревнях. На одной фотографии молодой матабел лежал на земле, два вооруженных констебля в форме стояли на его ступнях и запястьях, чтобы прижать его к земле, а два других били дубинами как бейсбольными битами. Они били изо всей силы, поднимая дубинки высоко над головами, чтобы обрушить их на спину и ягодицы беззащитного юноши. Под фотографией была подпись: «Зимбабвийская полиция допрашивает подозреваемого, чтобы выяснить местонахождение американских и британских туристов, захваченных матабельскими мятежниками». Фотографий того, как они поступали с девушками, не было.

– Может быть, правительственные войска искали заложников, которых, по вашему же признанию, вы захватили? – язвительно спросил Крейг. – Совсем недавно вы с радостью убили бы меня или взяли в заложники.

– Шоны занимались этим задолго до того, как мы захватили первого заложника, – резко возразил Бдительный.

– Но вы же захватываете невинных людей, – настаивал Крейг. – Расстреливаете белых фермеров.

– Что еще мы можем делать, чтобы люди поняли, что происходит с нашим народом? У нас очень мало лидеров, которых не посадили в тюрьму или не заставили замолчать, но даже они бессильны. У нас нет оружия, за исключением того, что нам удалось спрятать, у нас нет могущественных друзей, а союзниками шонов являются китайцы, британцы и американцы. У нас нет денег для продолжения борьбы, а у них есть все богатства страны и миллионы долларов помощи от могущественных друзей. Что еще мы можем делать, чтобы мир понял, что с нами происходит?

Крейг благоразумно решил, что сейчас не время и не место для лекций о политических принципах, поэтому подумал, что его принципы, возможно, устарели. В последнее время в международных делах часто целесообразным считалось то, что совсем недавно было неприемлемым, в частности, право слабого и лишенного голоса меньшинства насилием привлекать внимание к своему положению. Такие принципы касались всех, от палестинских и баскских сепаратистов до взрывников Северной Ирландии, разрывающих на куски молодых британских гвардейцев вместе с лошадьми на лондонских улицах. Люди, сидевшие перед ним, изучили эти примеры и знали по собственному опыту о легкости политических перемен путем насилия. Они были просто продуктом новых принципов.

Несмотря на то что сам Крейг никогда не заставил бы себя поддерживать эти методы, даже если бы прожил сто лет, он сочувствовал положению этих людей и их стремлениям. Между семьей Крейга и матабелами всегда существовала странная, иногда кровавая связь. Он не мог не испытывать уважение, не мог не понимать этих людей, которые были отличными друзьями, иногда – врагами, которых необходимо было опасаться, благородных, гордых и воинственных, заслуживающих лучшей жизни.

Аристократизм в характере Крейга не мог не восставать против того, что лилипуты сделали беспомощным Гулливера. Он презрительно относился к порочной политике социализма, которая, как он чувствовал, была направлена на низвержение героев, на унижение любого незаурядного человека до общего уровня серости толпы, на замещение истинного умения повести за собой глупым бормотанием профсоюзных неучей, на выхолащивание любой инициативы репрессивным налогообложением, чтобы в итоге загнать оцепеневшее и лишенное воли население в обнесенную колючей проволокой тюрьму марксистского тоталитаризма.

Эти люди были террористами, сомнений не было. Крейг усмехнулся. Робин Гуд тоже был террористом, но у него по крайней мере был стиль и немного достоинства.

– Ты увидишь товарища Тунгату? – спросили они с достойным жалости нетерпением.

– Да. Я увижу его скоро.

– Скажи, что мы здесь. Скажи, что мы готовы и ждем.

Крейг кивнул.

– Скажу.

Они проводили его до «фольксвагена», и товарищ Доллар настоял на том, что он понесет рюкзак Крейга. Потом они сели в пыльный и слегка помятый автомобиль, выставив из окон стволы автоматов.

– Мы поедем с тобой, – объяснил Бдительный. – Проводим до самой дороги к водопаду Виктория, потому что если ты будешь один и встретишь еще один патруль, все может закончиться не так хорошо.

На щебенчатую Великую дорогу на север они выехали, когда солнце уже зашло. Крейг отдал им все продукты, которые оставались в рюкзаке, и виски. В бумажнике он нашел двести долларов и тоже отдал их партизанам. Потом они пожали друг другу руки.

– Скажи товарищу Тунгате, что нам нужно оружие, – сказал Доллар.

– Скажи ему, что больше оружия нам нужен лидер. – Товарищ Бдительный пожал большой палец и ладонь Крейга как верный друг. – Ступай с миром, Куфела. Пусть нога, которая ступает сама по себе, унесет тебя далеко и быстро.

– Оставайся с миром, мой друг, – ответил Крейг.

– Нет, Куфела, лучше пожелай мне кровавой войны! – Фары осветили жуткую улыбку на обезображенном лице Бдительного.

Когда Крейг оглянулся, они уже исчезли в темноте, как вышедшие на охоту леопарды.

– Не ожидал увидеть тебя снова, – поприветствовал Крейга Джок Дэниелс, когда тот утром вошел в кабинет аукциониста. – Добрался до Чизариры или возобладал здравый смысл?

– Я все еще жив, – уклонился от прямого ответа Крейг.

– Молодец, – похвалил его Джок. – Нет смысла связываться с этой матабельской шушерой – бандиты, все до единого.

– Из Цюриха есть что-нибудь?

Джок покачал головой.

– Послал телекс в девять часов по местному. У них на четыре часа раньше.

– Могу я воспользоваться твоим телефоном? Нужно сделать несколько местных звонков.

– Точно местных? Не хочу, чтобы ты болтал со своими поклонницами в Нью-Йорке за мой счет.

– Обещаю.

– Хорошо. Если присмотришь за конторой, пока меня не будет.

Первый звонок он сделал в американское посольство в Хараре, столицу страны в трехстах милях к северо-востоку от Булавайо.