И хватит о грустном, теперь повеселимся: ведь этот человек — которого мы с вами настолько умней, — подвизается в роли драматурга (начав с «дюсисовской переделки Шекспирова “Гамлета”») и печатно рассуждает о театре. Это само по себе забавно, но если брать фразу за фразой и живьём опускать в кипящий юмор — вот потеха-то. А впрочем, простим ему простодушное неведение, да и бедность эстетического вкуса: недаром же он в устной речи (но пусть это останется между нами) употребляет словоерсы, так и говорит: очень-с хорошо; будем делать практику-с... Конечно, трудно удержаться от смеха, когда г. Полевой с такой серьёзностию рассказывает о самом себе: при каких обстоятельствах сочинил то, сочинил это; и даже — как в юности, служа приказчиком у какого-то курского купца, изучал иностранные языки: по ночам, при свете сального огарка. Как будто кому-то интересно. Но публика тоже тут не без вины: излишне горячо приняв искажённый и облизанный перевод «Гамлета», она спровоцировала у г. Полевого воспаление самомнения. Похоже, он, приплюсовав этот не заслуженный им успех к заслуженному успеху «Телеграфа», вообразил себя чуть ли не гением; проникся сознанием своего величия-с...

А я увлекся. Статья Белинского кончается такими словами:

«Пусть по тому, что сказали мы, судят о том, что хотели мы сказать; а кому этого мало, то — до следующих двух томов “Очерков”: ещё будет о чём поговорить и что сказать. А сказанное пусть примется только за предисловие...»

Это, конечно, угроза, и конечно, Белинский исполнил её. Правда, следующие два тома «Очерков русской литературы» так никогда и не вышли в свет. Но Полевой работал теперь с пяти утра до четырнадцати часов, а потом с восьми вечера до полуночи. Поставляя предлог за предлогом проучить его вновь и вновь: не публикацию, так премьеру.

О нет, не подумайте, Белинский вовсе не был убийцей Полевого; всего лишь весёлым таким, неутомимым палачом. Бывает, складываются такие отношения — в школе, в казарме, в тюрьме. Или в процессе дрессировки животных. Причинить сильную боль надо раз — ну два. А потом достаточно пинка. Или замахнуться, просто для порядка. Но как можно чаще. Чтобы вздрагивал.

Атаковать регулярно и постоянно. Я насчитал за семь лет сто атак — и сбился со счёта.

Они довольно однообразны. Даже как-то неприятно. Неудобно за Белинского. Ну да, Полевой был живой труп, ретроград, интриган, завистник; у него была мания величия; он не понимал философии, не знал английского; «Гамлета» перевёл с французского, полностью исказив; его пьесы отвратительны; язык всех его сочинений так плох, что невозможно читать. Он стар, стар, стар; практически мёртв, мёртв, мёртв; воображает, что он гений, а он не гений, не гений.

В голословном виде все эти предикаты выглядят хоть куда. Вспотеешь опровергать. Но впечатлению вредит низкое качество иллюстраций. Например: почему ретроград? Потому что «отстаивает старое против нового, начиная от гениальности Расина до русской орфографии». А если с этого места поподробней? Извольте, говорит Белинский: во-первых, «Сын отечества» напечатал чью-то статью, в которой давно разбитые (не без участия г. Полевого) куклы — Корнель, Расин и Мольер — названы, не поверите, великими писателями! А во-вторых, г. Полевой не только не поддерживает, а ещё и нападает на грамматическую инновацию, предлагаемую г-ном Краевским, — писать наречия слитно с предлогами: кнесчастию, ксожалению, взаключение; вообразите только: г. Полевой с пылом защищает заведомо устаревшую норму! Как же не ретроград?

А значит — и ренегат! Quod erat demostrandum! В переводе на русский: что и требовалось старухе СНОБ. Она-то всю эту травлю трактует без затей: великий критик преследовал Полевого за измену прежним убеждениям. Чисто идейное разногласие. Правильные, передовые взгляды против неправильных, отсталых. Высокопринципиальная несовместимость.

Но тут стоит коварный логический капкан. И старуха СНОБ угодила в него и по сей день всё ещё не смеет вырваться, боясь причинить своему организму непоправимый ущерб.

Взгляды Белинского в описываемый момент были известно какие. Как у всех советских: нет и не может быть общественного строя лучшего, чем наш. Нет другой страны, где дышится так же легко. Лицо любимого вождя озаряет нашу действительность ярче тысячи солнц, и т. д. Но ежели Белинский находился на этой точке зрения, — вкрадчиво вопрошает логика, — что должен был сделать или сказать другой литератор, чтобы стать в его глазах заклятым идеологическим противником, а?

Может быть, Полевой изменил делу царизма? Потому что если не изменил, то про какие идейные разногласия вы блекочете? Разногласия из-за чего? Кто лучше — Шеллинг или Гегель? адекватно ли излагает их системы Кузен? правилен ли слог у Гоголя? есть ли дарование у Некрасова? Или же — кто из нас любит Николая Павловича от всей души, а кто не от всей?

Согласен, согласен: ирония неуместна; нельзя путать Божий дар с Яичницей (из «Женитьбы»); в последнем вопросе звенел актуальный, даже опасный вызов — и хрипотцой проступал болезненный надрыв.

Но вы же сами говорите: Полевой примкнул к лагерю реакции. Насколько я понимаю — к тому самому, на дежурство по которому Белинский через несколько месяцев заступил. Одно из двух: либо обострённая бдительность молодого контрактника позволила ему опознать (хотя разоблачить не удалось!) в пожилом призывнике — отщепенца, выражаясь поэтически, народной семьи, — либо никаких непримиримых политических расхождений между ними не было.

Факты — то есть тексты — говорят, что как раз по основному вопросу оба выступали как единомышленники. Как идейные соратники. Как все вокруг.

Только один был — серая ощипанная кукушка самодержавия, а другой — пылкий соловей.

«Миродержавным судьбам вечного Промысла было угодно, чтобы благодетельное воздействие направлению, данному России её великим преобразователем, было совершено его достойным внуком, благоговейно удивляющимся великому подвигу своего великого пращура, из-за пределов гроба, из царства вечной жизни и славы с умилением взирающего на его великий подвиг и благословляющего его...»

Полевой так нащёлкивать не умел. Что-то его сковывало — нет, разумеется, не приличия: падежи; и взаимоотношения сказуемого с подлежащим.

Но, в общем, эту музыкальную тему он разрабатывал в таком же ключе. И раньше, и теперь, и всегда.

Тогда почему же — ренегат?

Почему, почему. Во-первых — по кочану. Во-вторых — по диалектике: держась за свои убеждения, вцепившись в них, любой человек обречен идти по кругу (всю эту страницу СНОБ просидела на капкане, набравши в рот воды, но теперь многозначительно поднимает указательный палец); в-третьих, сказано же вам: ставит Мольера выше Гоголя! упрямо пишет «кнесчастию», «ксожалению» — раздельно! был поборником всего нового, стал защитником старины, практически — охранителем.

А в-четвёртых, ренегат — это всего лишь эвфемизм. Перечитайте повнимательней фразу, при помощи которой Белинский объясняет внезапно возникшую у него неприязнь к Полевому: с некоторых пор г. Полевой стал действовать «часто новым и особенным против прежнего образом». Курсив — Белинского. Глагол «действовать» — тоже. И разве вся эта конструкция намекает на перемену образа мыслей?

Нет, нет. Не ренегат. Гораздо хуже. То самое. Сами знаете что.

С чего вы взяли? А с того.

Тут уже не диалектика, а неудержимая логика. Как в заметке Пушкина: «Завистник, который мог освистать Дон Жуана, мог отравить его творца». (Белинский, впрочем, заметку эту не читал; а в «Моцарте и Сальери» всё по-другому: отравить мог, а освистать — нет.) Отчего бы человеку, написавшему на вас пасквильный водевиль, не написать и донос?

В частных разговорах, когда кто-нибудь спрашивал (поначалу спрашивали): как же можно унижать и оскорблять человека, которого вы сами ещё недавно хвалили? — Белинский отвечал (якобы даже «с пеною у рта») без обиняков: «Я порицаю его, как предателя, как перебежчика, доносчика, — при этом исчезают все достоинства писателя!»