Первым и важнейшим созданием буржуазного века в этой области надо считать немецкий вальс. Так как его рафинированное использование в этом направлении было уже достаточно выяснено во втором томе нашей "Истории нравов", то мы можем здесь обойти его молчанием. Следующий специфически новый танец возник в эпоху, когда жажда наслаждений в буржуазии достигла своего апогея, а именно в эпоху Второй империи. Именно эта эпоха изобрела канкан, один из самых диких и бесстыдных танцев, когда-либо придуманных. В сравнении с ним кажутся бледными даже испанские и итальянские народные пляски фанданго и тарантелла, представляющие именно поэтому и более благородные формы танца. Канкан – это переложенная на язык танца непристойность. Именно поэтому он истинный продукт своей эпохи. Она отражается в нем, она живет в нем со всей своей беззастенчивой дикостью, не знавшей ни меры, ни цели для своих вожделений, не знавшей никаких идеалов, разве только один – глумиться и издеваться над всем благородным и чистым. Все это ярко обнаруживается и в канкане.
Как пикантно поднять юбку у красивой женщины! Насколько пикантнее, если красивая женщина делает это сама в порыве разнузданности! И притом для удовольствия не одного, а зараз целой сотни, и не благодаря желанной случайности, а преднамеренно и демонстративно, так что зритель видит решительно все, не только белые, украшенные кружевами нижние юбки, не только красивые чулки, полные икры, кокетливую подвязку, но и кальсоны, обтягивающие крепкие бедра, и в особенности как можно больше тела, голого тела. Самое же пикантное для эротически-разнузданной фантазии, если женщина со сладострастным упоением декольтируется на глазах своего партнера сверху донизу, если она под конец в порыве неистовства совершенно обнажается перед ним, точно говоря ему бесстыднейшими жестами, которые яснее слов:
"Смотри! Все это я показываю тебе, потому что ты так любишь это видеть! Да и для меня величайшее удовольствие обнажаться перед тобой, показывать тебе все мои секреты, и вот я не раз, а десятки раз поднимаю юбки. Ногой я касаюсь кончика твоего носа. Я попридерживаю юбки, чтобы они опустились не слишком рано. Я кружусь перед тобой, показываюсь тебе со всех сторон, чтобы ничто от тебя не ускользнуло!" Все это, доведенное до бешенства, – таков смысл канкана.
Так как канкан был в самом деле лучшим отражением духа времени, то неудивительно, что из среды тогдашних любительниц танцев выходили настоящие канканные гении. Такова была, например, знаменитая танцовщица Ригольбош, описавшая, между прочим, свои ощущения во время пляски:
"Для канкана существует один только синоним – бешенство. Ученые утверждают, что канкан изобретен неграми. Это неверно. Негры жестикулируют, но не танцуют канкана. Канкан по существу французский танец и сделается со временем национальным танцем. Он – воплощенная парижская фантазия. Канкан пренебрегает с презрением всем, отзывающимся правилами, правильностью, методичностью... Чтобы уметь танцевать его, надо иметь совершенно особый талант, совершенно исключительный ум. Душа танцующего должна быть такой же фантастичной, как его ноги, так как речь идет не о том, чтобы воспроизвести нечто традиционное, нечто согласованное с правилами. Необходимо изобретать и создавать, и притом создавать в одно мгновение. Правая нога не должна знать, что делает левая. В какой-нибудь данный момент вы должны быть неизвестно почему мрачны, угрюмы, меланхоличны, чтобы в следующую минуту безумствовать, как менада. В случае надобности необходимо испытать все это одновременно. Необходимо быть и веселой и грустной, равнодушной и страстной, – словом, необходимо rigolbocher (плясать, веселиться, "гулять". – Ред.)...
Канкан может быть всем или ничем. Он мир или деревня, трагедия или песенка. Канкан – это бешенство ног".
О том, с каким бесстыдством иногда танцевали канкан – многие разнузданные танцовщицы, например, танцевали его без кальсон, – можно судить по тому, что тогда в Париже было издано полицейское постановление, в силу которого в зале должен был находиться sergent de ville (городовой. – Ред.), обязанный предупреждать самое худшее, выводя из залы даму, которую канкан вдохновил к слишком смелым вольностям.
Тот факт, что это практиковавшееся в интересах разнузданнейшей эротики "бешенство ног" совершило свое триумфальное шествие по всему миру, как и специфическая мода Второй империи, кринолин, доказывает нагляднейшим образом, что оно как нельзя более отвечало духу времени. Это положение подтверждается и тем обстоятельством, что канкан плясали не только в публичных танцзалах, но и с бешеным упоением на семейных праздниках средней и высшей буржуазии.
В конце 60-х гг. всеобщее увлечение канканом несколько ослабело. Вместе с политической ситуацией, породившей этот танец, он до известной степени сошел со сцены. Что он, однако, не умер совсем, лучше всего доказывает его веселое возрождение на подмостках варьете в начале 90-х гг. Пляска пяти сестер Баррисон и их многочисленных подражательниц была, собственно, не чем иным, как новой вариацией канкана, главная суть которой состояла в рафинированном использовании dessous, внезапно и гротескно разоблачаемых. Значительным подспорьем стали в данном случае рафинированные красочные контрасты, придуманные тем временем как средство воздействовать на эротическое чувство. Из-под темного верхнего платья вдруг показывалась ослепительная пена развевающихся белых кружевных нижних юбок и кальсон, а из них точно вылетали элегантные ноги в черных чулках, проделывая на глазах у зрителей самые невероятные движения.
Достигнуть элегантности и рафинированности сестер Баррисон еще не было дано канкану 60-х гг. Потому их пляска и произвела сенсацию. Ни один другой танец не действовал в такой степени на мужскую чувственность, как эта новая разновидность канкана. То было за последнее время самым смелым публичным встряхиванием мужской чувственности, и, чтобы испытать и насладиться этой встряской, люди массами посещали спектакли сестер Баррисон, брали с боя места, а богатые тунеядцы добивались не менее безумно личной благосклонности танцовщиц.
Впрочем, первоначальная форма канкана никогда окончательно не вымирала: в Париже его постоянно танцевали и танцуют в таких учреждениях, как Moulin rouge, Moulin la galette и др.
Если танцы, придуманные в последние десятилетия, и не имели такого бесспорного, распространившегося на весь мир, то есть весь мир возбуждавшего, успеха, какой выпал на долю канкана, то некоторые из них все же отличаются таким рафинированным эротическим недвусмыслием и потому таким сводническим характером, какие трудно представить себе даже воображению, насквозь насыщенному подобными представлениями. Это: занесенный из Испании матчиш, вывезенный из Америки кекуок, танец апашей, подаренный миру Францией, и, наконец, немецкие варианты этих танцев, известных под названием Schiebetänze. Все они очень скоро сделались весьма популярными во всех слоях и пользуются этой популярностью до известной степени еще и теперь.
Если кекуок и танец апашей воздействуют благодаря соединению грубости и дикости, то немецкие Schiebetänze – благодаря своим доходящим до последней границы эротико-порнографическим трюкам. По самому своему существу каждый танец носит, что необходимо постоянно подчеркивать, эротический характер, так как он изображает символически взаимное ухаживание полов, а порой и самый половой акт. Если эта последняя сторона во всех остальных танцах завуалирована, то в так называемых Schiebetänze она выступает совершенно открыто. Они в сущности не что иное, как возможно более точное воспроизведение в форме плясового ритма движений при половом акте... Трудно представить себе более порнографическую форму танца. И потому чрезвычайно важно снова и снова подчеркивать, что популярность этих танцев распространяется не только на танцзалы предместий, где танцует простонародье, но и на самые изысканные учреждения жуирующего богатого света, что эти танцы не только танцевались с величайшим упоением в домах высших слоев буржуазии, но и теперь еще там в моде... Ибо перед дверью частных квартир кончается власть полиции. Из публичных помещений для танцев полиция могла устранить угрозой наказания наиболее порнографические Формы канкана, как недавно это имело место в Берлине, в частном же салоне ей не место, и потому здесь никто и не обращает внимания на ее запреты.
